МНОГО
Множественность Кричевского – в энергетике его текстов: это тексты разной сложности/простоты, корявости/благозвучия, сюжетности/бесфабульности, которые манят и переформатируют не только самого Кричевского, но и его читателя.
СОСТАВ
Кричевский состоит из разного рода синкретических деталей барочной и символистской (русского символизма) поэтики, срощенных с немыслимыми для этих источников координатами и перипетийностью аллегорических концептов-персонажей.
НОСТЬ
Кричевский – это абстрагирование последних абстракций, субстантивация субстанций, – причем в логику живую, изворачивающуюся аналитическим взглядом и требующую подобную себе логику болевую, патетическую и смертельную.

Что есть миф для поэта?  Миф может звучать поэту отцовской либо материнской речью.  С отцовской речью поэт вступает в двусмысленную борьбу – служение,  отцовская речь хотя и мёртвая,  но нуждающаяся в своём подновлении и сложных отношениях с собой  (она – мотор идентификации).  Материнская речь – это речь, которая говорит поэта и в которой поэт тонет, если не прощупает в ней отца и не пойдёт на/под него.
Материнская речь у «поэта», утонувшего в ней,  что-то «рассказывает», а не рассказывается: есть какое-то предвечное сообщение ,  которое потом получает себе конкретную форму (структуру) и словесность.  Это называется:  «поэт» что-то  «выражает». Отсюда противоречие между этим (на поверку одним и тем же) сообщением и т.н. «языковой стихией», то бишь современными средствами для передачи сообщения. Другими словами – это традиция позиционирования  себя в т.н. традиции «письма»,  как псевдо-воспроизведения некоего «образца».  Это очень странное положение, когда можно писать текст без каких-либо читательских задач (не «кто это будет читать?», но «что этот читатель тут будет читать?»)
Камуфлируется такое суицидальное поведение целями и задачами возвышенного – этого  тотемического жертвенника, на который добровольно приносят свои жизни тысячи тысяч подобных «поэтов», которые не живут в мифе, но – пользуют миф. В этом случае последний функционирует как механизм тотема. Это только в наивных учебниках по советскому религиоведению род «изобретал» себе тотем, чтобы было не так страшно жить. На деле всё было с точностью до наоборот: тотем порождал род, и без такового порождения никакого рода не было и не могло быть. Тотем есть род, это его, рода, порождающий-возрождающий принцип. «Поэт», как он описан в предыдущем абзаце, - внутри такой структуры думанья-производства текстов, откуда не-родовых текстов не бывает.
Для поэта Кричевского нет описанного выше псевдо-мифа и «языковой стихии».  Кричевский пишет на достаточно архаичном языке, который  не «выражает» ритуальное  одно-и-тоже-другое, более-менее удачно запакованное в стих как повод,  а выражается.  У Кричевского язык как друг-другой начинает работать, символы символятся, общая языковая свалка валится – и над всем есть дыхание чего-то живого (чем более тёмного, тем более живого – что, согласитесь, не всегда случается у других авторов).
Материнская речь вся есть другой, и её речевик  глаголит что-то помимо себя, ибо себя просто не имеет. Это не случай Кричевского. Случай Кричевского – это выход до языка другого, часто один на один с пафосом и нешуточной борьбой. Его язык именно кружит вокруг чего-то искомого и натыкается на него или упускает, но чует, что ищет. Тут нет никаких регуляторных процедур возвышения-понижения, ни какой-то фантазматической борьбы с временем (пост-современным или еще каким-нибудь).  У Кричевского всё происходит здесь и сейчас, то есть это со-временность вне каких-либо трендов. Ни у него самого, ни у его читателя (я – один из них и я именно стандартный читатель, эксклюзивность читателя  в отношении поэзии Кричевского вообще исключается) нет никакой «мифологии», куда/откуда  пишется/читается как место рождения и укрытия от мира сего. Язык Кричевского – это место роста и борьбы роста, у него нет каких-то приоритетных «последних» вопросов, у него просто они (вопросы) есть.  У «мифа» - вопросов нет, одни ответы.