Ты помнишь промозглое время столицы? –
На молнию страха застегнуты лица.
И чах чудный город в чрезмерном надзоре –
тогда запрещали писать на заборе.
Носил ты затертые джинсы с подрезом,
свод млечных небес подпирал ирокезом;
и сонные тучи, и солнце рябое
забор по-акульи глотал без разбора.
Ты помнишь: чертил что-то мелом под утро,
земное презрев, не услышал полундры,
и кровь от удара на серые плиты
легла самым ярким и дерзким граффити…
Но всё изменилось в цепочке мгновений,
тебя охраняли двойным оцепленьем,
а ты выводил знаки сбывшейся воли –
тогда разрешили писать за заборе.
И солнце,
             прорвавшись сквозь ряд оцепленья,
швыряло лучами скорлупки презренья.
Живешь ты в квартире огромно-зефирной,
тебе заплатили пузатые фирмы,
и можешь писать всё,
                               чем бредишь и дышишь,
но что ни напишешь – тебя не услышат.
…Мажоры надели затертые джинсы,
весь город настенною краской обдриськан,
и стал опереткой надмерный крик боли,
когда разрешили писать на заборе.