Несколько энигматическое на первый взгляд название книги Ольги Брагиной по сути довольно прозрачно: в составивших книгу фрагментах, представляющих собой не столько «случаи», сколько обрывки диалогов, мимолетные суждения и наблюдения, - как в призмах, преломляются отсветы нерасчленимого опыта авторствующего субъекта, а сквозь него — выражения всеобъемлющей полноты бытия. Что же, подобное, вероятно, можно сказать о всяком собрании такого рода: подобные коллекции часто предстают как записные книжки, экстракты дневников, а ныне изборники постов из блогов и социальных сетей — вот и у Брагиной, насколько можно понять, здесь использованы фб-записи. Можно было бы, однако, порассуждать о степени наивности и безыскусности таких фиксаций (это слово в данном случае явно подразумевает мерцание кавычек), об их ложной достоверности даже при возможном полном формальном соответствии «правде факта», поскольку иной контекст, соположение фрагмента фиксированной реальности рядом с прочими фрагментами подразумевает и иные значения, но об этом сказано столько, что лишний раз повторяться не имеет смысла.
Лучше сказать о том, что выделяет книгу Брагиной из иных, написанных вроде бы в схожем жанре. Во времена, когда не столько читатель устал от нарочитой выдумки, обличенной в конвенциональные жанры, но сами эти жанры устали от себя, возможно, сделав паузу перед неким новым рывком, а возможно и просто окончательно истончившись до автоматизации канона, часто по инерции принимаемого за образец «большой литературы» либо максимально отвердев до состояния коммерциализированной формульности, именно в неких маргиналиях, по всем заветам формалистов, обнаруживается собственно все самое художественно значимое. Интересно однако то, что, пока мы твердили на интеллектуальных площадках и междусобойных разговорах обо всем этом, сами былые маргиналии тоже вполне успели канонизироваться, утвердиться как «литературный факт», четко указать устами авторов и интерпретаторов либо же самой логикой письма на авторитетных предшественников, чье наследие также оказалось пересмотренным, и на авансцену в результате выдвинулись иные, нежели прежде, тексты. В результате сами признаки фрагментарности и non-fiction стали постепенно также выступать в качестве канонических, пусть и признаваемых несколько иной референтной группой, нежели принимающая в качестве образцовой «большую романную форму». Возможно, свою роль сыграла здесь принципиальная приспособляемость «молодого претендента» к рыночным нуждам: технология текстопорождения здесь не менее легко воспроизводима, чем в случае традиционного романа, крючки самоидентификации, приготовленные для реципиента, вполне заострены, искомая миметичность налицо, да и сама структура текста при желании вполне поддается укладыванию практически в любой требуемый формат (интересно, что т. н. «(сверх)малая проза» остается для издательского и читательского мейнстрима маргинальной, пусть бы в ней и совершались, на наш взгляд, самые интересные вещи из происходящих в нестихотворной части словесности: здесь никакое «форматирование» принципиально невозможно, а самозамкнутость, наполненность парадоксами, двусмысленностями, эллипсисами, пугающая потребителя открытость толкованию принципиальны и формообразующи; здесь есть свои тонкости, есть исключения, но это совсем отдельная тема).
Следовательно, самого метода фрагментарного nob-fiction, построенного по принципу серии или ряда, отныне (да и довольно давно уже, кстати) недостаточно, чтобы сделать нечто значимое и самостоятельное. Тем не менее, преодолеть наросшую на (квази?)жанре инерцию некоторому количеству авторов удается, и Ольга Брагина должна быть названа в числе их.
В книге Брагиной крайне важен авторский фокус зрения: фрагменты, вполне тянущие на литературный анекдот или на un bon mot, таковыми могут предстать, лишь будучи вырванными из контекста, а внутри него они соположены совсем иным фрагментам, просто фиксирующим слова, жесты, действия, мысли мамы, В. и других персонажей (в том числе того «я», которое оказывается не голосом автора, но равноценным персонажем). «Быстрое» чтение книги Брагиной выхватывает как раз нечто забавное, остроумное, «медленное» проживает, по сути, некую историю, из которой выдернута фабула и остались только «второстепенные» подробности. Фрагментарное письмо конкурирует с традиционной нарративной прозой часто именно в этом аспекте: прямолинейности фабулы-позвоночника противопоставлен виртуальный, но от того не менее действенный скелет, вокруг которого история наращивается по принципу, описываемому с помощью давным-давно истертой до полного ничтожества метафоры паззла (или это метонимия? - если представить, что фрагментарное письмо и паззл лишь частные случаи некоего общего формообразующего принципа). Но у Брагиной как раз никакого виртуального нарратива нет, а есть определенная «отсутствующая» история, которую нельзя и ни к чему реконструировать: тщетные попытки материализовать это целостное сообщение составляет главное напряжение при «медленном» чтении данной книги. Знаем мы или нет затекстовые обстоятельства, опознаем ли за именами или инициалами их прототипов куда менее важно, нежели во многих вроде бы схожих случаях: перед нами те самые «зоны непрозрачного смысла», которые когда-то бурно обсуждались в применении к безвременно усопшему постконцептуализму.
Книга Ольги Брагиной мимикрирует под безыскусный набор записей для себя, коллекцию занятных мелочей прошедшего быта. Перед нами некая конструируемая реальность, изъятая из времени: не важно, когда что происходило у прототипов, в тексте все это существует в бесконечном настоящем времени. Остраненная, безоценочная манера письма Брагиной усиливает этот эффект. Именно потому — вернемся к началу — название отнюдь не есть проявление манерности: сквозь эту конструкцию и впрямь просвечивает вневременное и всеобщее.