Метафора в заглавии «тревожного дневника» Ольги Брагиной точно передает ее метод: угасающий кружок света выхватывает из чуланного сумрака самоцветы памяти. Захламленные, обреченные на забвение игрушки, сценки, мгновения чудом обретают вторую жизнь — лишь для того, чтобы поэтическая мысль скользнула по ним и помчалась дальше.

В книге три части: те самые осколки былого («кукол безглазых сад»), напряженная стенография настоящего (карантинные думы, перемежающиеся ситуативными заметками), рассказы о творцах. Клейст, Расин, Гаврило Принцип (не он ли — один из первооткрывателей хаоса XX века?), — Ольга Брагина пишет о личностях, сплетенных из тревоги, сомнений, борьбы.

Но ощущения дисгармонии нет. Перед нами умело сконструированное повествование, близкое, скорее, живому монологу. Воссоздание прямой речи удалось Брагиной на славу: читая сборник, мы будто сами наговариваем его кому-то, оказываемся соучастниками размышления.

Причудливый эффект: законченные тексты предстают недописанными в уме читателя — продвигаясь от строки к строке, он не может предугадать окончания мысли.

Книга чрезвычайно подвижна. Легко представляешь себе человека, мечущегося по дням и пространствам, увлеченно стенографирующего собственную ходьбу. Что его волнует? Война — во всех проявлениях, от низменных столкновений до глобальных переворотов. То здесь, то там вспыхивает память о крымском вопросе, о былом и новом мироустройстве.


Может быть, в мире есть только текст и война

Еще любовь, как основа войны и текста


Оправданность поэтического высказывания в (обветшалых, неискусных) декорациях современности. Карантин — как предчувствие чего-то невыносимо пустынного. Память. Любовь. Осмысленность — или бездумье — человеческих передвижений. Случайные попутчики, гибнущие меж страниц, — странный мужчина, обвиняю­щий рассказчицу в краже его паспорта, мальчик, читавший с выражением стихи, а после ставший программистом и уехавший в Канаду, некто, убегающий от горланящей толпы холодным зимним вечером. Вот что волнует авторскую речь, «в которой садится батарейка».

Круг тем избыточен — и невероятно сконцентрирован, подчинен единому чувству, которое с трудом вычленяется из плотного потока образов.


Женщина возле метро сказала, что красота требует жертв

ее восьмилетняя дочь спросила, чем же тогда красота отличается от войны


Это чувство — страх войны. Метафизической, сказочной, реальной, — какую ни возьми, все жутко и нелепо. Авторская речь пытается сохранить мгновения счастья, печали, любые крупицы времени, которые хоть как-то напоминают о нормальной человеческой жизни. Отсюда — стихотворения-сводки: мы разглядываем обыденные ситуации, ища в них зерна оптимизма, здоровья, стойкости.

Впрочем, отыскивается вместо них извечный упадок:


Я еду по дорогам нашей страны до карантина еще несколько лет

до войны еще несколько лет

до нашей любви еще несколько лет до ее окончания еще больше

я слушаю песни которые слушает на радио «Дача» таксист

спрашивает: «а вы приезжаете сюда, в Крым, раз в год и все,

больше никуда?»


И самое жуткое: перепрыгивая взглядом с «наших дней» к мнимо отвлеченным рассказам о Клейсте, Расине, Принципе, мы видим то же: исступленные крики, впечатанные в плоть истории. Война никогда не меняется.


в конце этого десятилетия крови и слез, крови и хайпа

что нужно сделать, чтобы тебе поставили памятник

на центральной площади твоей страны

когда обо всем забывают так быстро


Заманчиво выглядят зарисовки, выпадающие из целостной структуры книги. Портрет панды Синь-Синь, томящейся в зоопарке, путешествие в Припять, отдающее изысканным готическим запустением — и барочной символикой («теплый дождь на минуту впитала выбитых стекол и кукол безглазых тоска»). Эти фрагменты авторской речи — лучшие в сборнике:  не привязанные к строгой композиционной логике, они дарят необходимую прохладу — и возможность отдышаться.

Воздуха, полета в книге мало. Это напряженная ходьба, оглядывание по сторонам, подозрительный прищур (нет ли где соглядатая?). Непрерывность брагинской речи напоминает метафору о бегунах, ловко раскрытую Ольгой Токарчук. Суть ее в том, что, остановившись, человек тотчас настигается смертью — и уже не может повернуть ход событий вспять. Секундное промедление отдает сырой могилой. Лишь находясь в постоянных «бегах», человек способен жить, — это его проклятие, это его счастье. Но можно ли убежать от себя, скитаясь вдоль дней, пространств, воспоминаний? Ведь смерть внутри тела — и потому неизбывна. Убегать от нее — значит раз за разом прокручивать колесо мифологии, в которую нужно поверить.

При всей своей привязанности к конкретному времени книга транслирует вечные страхи земли. Война, неумолимый ход небесных часов, обрывочность памяти, невозможность сшить из нее цельное полотно, — спрятанные за густыми перечислениями, за мелкими, с виду незначительными сценами, эти страхи проступают невероятно отчетливо.

Не зря вспоминается элиотовское «in my beginning is my end». Книга Брагиной работает на те же архетипы, что и хрестоматийный «Ист-Коукер». Правда, в первом случае куда меньше мифологии — и куда больше разглядывания собственных кошмаров.

Попытка найти выход из тупиков бездумия, необязательности, уныния не может не воодушевлять, но хочется же порою, чтобы миф победил действительность. Немногочисленные проблески чистого поэтического дыхания, не сбивающегося о выбоины «настоящего», трогают по-крупному — оригинальностью формулировок, незатертостью интонаций, остроумием.

«Речь похожа на карманный фонарик» — редкая возможность забраться в черепную коробку отчаянно мыслящего человека и провести там некоторое время, живя теми же страхами, теми же восторгами, теми же печалями, что и поэт. Повествование о сиюминутном дышит холодом, первым снегом, робеющим в небе громом.