О, эта женская лирика, пух тополиный, цветочечки…
Вдовушка, мужа которой убило упавшее дерево,
пишет, что счастлива тем, что он был, и не хочется ей,
чтоб другие писали о нем то, что ею самой не проверено.
Грустной девчонке семнадцатилетней советует:
«Что ты вся в ранах, в отчаянье грешном потеряна,
видишь цветочки и пух тополиный, и ветром так
славно качается (…это проклятое…) дерево,
видишь, я пережила и осталась счастливой, а ты еще
не переживала такого, а девочка морщится:
О, эта женская лирика, чутких чистилище,
Старая, добрая, вечно живая уборщица.
А знаешь ли ты, вдовушка, чувствительная к цвету и запаху моря и сосенок, как это, войти в храм, встать перед иконой, закрыть глаза, расслабиться, ни о чем не думать, а просто смотреть кино, которое крутит тебе Бог перед внутренним взором, а Он показывает такое, что не запушишь никаким тополиным пухом,
и это в семнадцать, и так изнутри ты расстреляна,
что свет обагрен, будто снег на дуэли, до бурого…
Ах, нежная женская лирика, валит деревья и
складирует трупы под их же облезлою шкурою.
А где-то на небе живет режиссер, и не ведаешь
ты, вдовушка, новых его нерожденных сценариев,
где кажется пух тополиный смертелою ветошью,
на теле земли, где решенья ее персональные
покуда растут и ветвятся в тупом ожидании
всех этих, что заживо счастливы в солнечных лучиках.
О, чертова женская лирика, о преисподняя дань ее
Иисусу-младенцу, чтобы не взрослел и не мучился…