Мирры Гарбель не существовало –
и ты знаешь, зеркальце, мне жаль.
То был друг – когда для сеновала,
а когда для планов мятежа.

«Гулюшка! Вся юность – четверть мига!
Впереди – жестокая война…» –
смазав чистотелом витилиго,
доносился голос из канав.

И оно на удивленье флоре
склеивалось в цельный пёстрый шлейф,
и невзгоды мельницы мололи,
острых ветряков не пожалев.

Солнечное логово Артека
скрыло в жаркой лаве двух подруг;
лишь наскальный зуб дриопитека
холоден, зловещ и крутогруд.

Было это всё или приснилось
неусыпной линзе маяка –
помнил пионер (кажись, босниец) –
жертва приграничного стрелка.

Помнят травы – Паньшино дымило.
Но из хрупких чашечек лаванд
ей – одной лишь ей – шептала Мирра:
«Не сдавайся, Гулька, ты – талант!»

…Я устал – поверьте одиночке –
пялиться в небесный Кара-Кум,
будто там, не горд и не заносчив,
ждёт меня вальяжный бедокур.

Кто-нибудь глядишь да и сморозит
вымышленный смутный эпизод,
где болид, не знающий коррозий,
прямо в ту лаванду нас несёт.