Города

и Фонтанного дома обрыв или берег кисельный, потом уплотнили, но ты,
чтобы Бог сохранил, приносила из лавки цветы – то ли «Утро Москвы», то ли розы без имени, впрочем,
адмирал от укола цыганской иглы на последнюю мелочь рабочим
поскупился, гангрена зари теплым заревом невских пожаров спускалась на крыши,
от судьбы никуда не уйдешь – только трепет и дрожь, и вода из коллектора ближе.
Бог опять сохранил – от червленых своих куполов сохранил по кусочку для бедных.
для себя и немного просил, потому что такой красоты для последнего утра им вредно.
точит дерево в Летнем дворце и по капле смывает покраску.
он приедет с опаской на новой «Стреле», и воды застоявшейся ряска
в доме творчества снова до самой груди прижимает к бетону, объемля,
сколько речи любви про себя ни тверди, упираясь зеницею в землю.
***
эти бедные сироты дети «Сайгона», зашитые в сквоты законно,
с потолка не вода на столе, а болгарским крестом оброненная скатерть-икона,
говорят, что «Одигитрия», лубок «Смерть царевича Димитрия»,
Родина сеет плашмя, кровью своей кормя
комиссионки и терема, развернутое высказывание – зима,
зимний санный след, из которого выхода нет,
словно заяц, плутал мимо Спаса, запутывал и завлекал,
и последние моды Европы везли на Варшавский вокзал,
но тесна колея, на открытках пестрит вечно юный Растрелли,
из которого выпустить дух на апрельском снегу не успели,
отпустить на четыре своих стороны, геометрия – вера прохожих,
потому так твои перспективы длинны и себе не равны, только что же
остается внутри, словно устье Невы под гранитными сфинксами Юга,
и гранит прорастает из мерзлой травы, и они обнимают друг друга.
***
словить такси до Преображенской площади в дожде, а прежде Новый Арбат,
привлекая рекламным неоном и вымпелом «Дети Арбата»,
разметая завалы значков «Тридцать лет комсомолу», куда-то
все же силясь уехать из этой оси ординат – Ближний Космос, меха из Поволжья,
и портреты твои все равно не пускаю под нож я –
ведь что-то же было в них, высокий стиль и знакомый стих,
бледный сурик из каталогов Третьяковской галереи – думали, что так продадут скорее,
казармы Преображенского полка сквозь дворники видишь издалека,
красный кирпич, малокровье, на зебре поземка,
станций, которые выроют здесь, объявляют названья негромко.
снова сквозь двери фонит эхолалия детских наречий,
или пакет на перроне забыт, возвращаться к забытому легче.
***
словно мягкие дворики семидесятых, где говорят о соленых опятах,
где говорят о рецептах засолки, из поликлиники детской карболки
запах знакомый приносит весна, карта становится снова тесна.
в Яузе плещется детский кораблик, знакомым названием "Правда" итог посевной
не предрекая, но ход остается теперь не за мной.
грецким орехом расколотым (это полезно для мозга – не врет календарь)
площадь усыпана снова, и Аннушка тянет, как встарь,
массу людскую куда-то вперед, разрезает, как лезвие бритвы конька,
новый билетик свидетеля свадьбы, принесшего издалека
запах архангельской пены морской и отеческий дым «Беломора»,
от горизонта осколок с тоской из оправы он вытащит скоро.