И кустик сурепки лежит на груди, и не ведал Жан-Жак, силуэт вырезая в столовой,
Ни скорби, ни глада, на смуглой щеке розовела помада.
Ребенок послушный вступил бы с судьбою в простительный сговор,
Но льется певучая речь, южнорусский томительный говор.
Вот синька, столярный повысохший клей и барвинок-могильница синий.
Свеча оплывет, силуэт черной шерстью сольется отныне
С другой темнотой. Не напрасно убил Элоизу –
Останутся живы теперь все живущие, тянутся снизу,
Хватают за белый подол, красный крест в белом лбу,
Я плавать умела когда-то, но плохо гребу.
И мертво-живая вода из приемника в сонные уши.
Прощанье, когда остановится солнце снаружи
По слову сему, бесполезно уже, код замка
Конечно забыла, но всё-таки помнит рука.