Победа
Марии Берлинской
Я стоял – и роились пули. Как в Крыму – мошкара и
звёзды.
Я хрипел обгорелым горлом, задыхаясь в глуши прослушек.
Форт был взят. Подошли ребята, − и сушили цветы
и
вёсла,
И плясали они вприсядку, и палили салют из пушек.
Те, кто раньше боялись «лайкать», − стали громко,
красиво лаять.
Записались в ряды поэтов, идеологов, попугаев,
Составителей антологий… Я совсем не желаю зла им.
Я заранее всё предвидел. И заранее всех прощаю.
Потому что у всех народов есть такая игра: «Post Factum»:
Тот, который в неё играет, − всё обрыщет и всё
обрящет.
Обмануть можно деток в школе. Но несущих за гробом
факел
Не обманешь. А я – несущий (что читается: «Я −
лежащий»).
«Что ты хочешь? – Мне скажет умник. – Это было и это
будет:
У солдата – сухарь в кармане. У фельдмаршала – стол со
сдобой.
Не печалься. Don’t worry, в общем. Пей шампанское. Жуй
свой бутик.
Исповедуйся. Съезди в горы. Напиши мемуары. Сдохни».
Но ещё остаётся голос. Голый крик среди слов во фраках.
Голос Летова. Голос Леты. Голос ангела против змея.
Голос – внятный, как пять копеек, заслуживший простую
фразу:
К награждению
Непричастных
Отношения
Не имею.
23 февраля 2014 г. Первый день после Победы.
Мои друзья, оставшиеся там
Мои друзья, оставшиеся там!
Меня и братьев сосчитав врагами
И вынося любовь вперёд ногами,
Пацифик мой вы приняли за танк.
Моя родня, оставшаяся там:
Любимый муж и старенькая мама –
Два зёрнышка одной советской манны,
Которая, увы, лишь снилась вам,
Пока мой прадед отбывал свой срок
В кошмарном сне тридцать седьмого года
По воле бесноватого урода,
Себя в тиранах множащего впрок
На все века: до Рождества Христа
И от Христа – и так до постмодерна.
Уходит в ночь походкою неверной
Моя сестра, оставшаяся там.
И мне не надо праздничных петард,
Когда «алло» сменяет длинный зуммер...
Простите мне, что я за вас не умер,
Мои друзья, оставшиеся там.
24 февраля 2014 г.
Письмо в Херсон
Аркадию Веселову
И я прихожу домой и снимаю свитер.
Курю…
На глазах Фейсбука слезятся титры.
Мы сделали вам страну, а теперь – живите.
Живите в ней, как хотите и не хотите.
Я слишком устал.
Мне снова назначат онко-
Анализ крови, впитавшей угар гранаты
И несколько матов комнатного подонка,
Который марает ленточкой честь солдата.
Мой прадед – Георгий.
Он уничтожил змия
И так же, как все, в аду Соловецком умер,
Чтоб пели девчонки в розовом «Mama Mia»
На каждой из ваших пыльных советских улиц,
Где летом гурьбой, как мячики, скачут дыни
Под кузовом, прикорнувшем к траве подножной…
И ты не со мной, и ты не со мной, и ты не
Со мной, а со мной теперь – до предела сложно.
Кому-то – легко. Он машет флажком из Глазго,
Грустя эмигрантским сплином и русским кайфом.
Я мир научился видеть − отёкшим глазом.
Я мир научился слышать − притихшим скайпом.
Но будет тебе − большущий, как дыня, праздник.
И будет народ в кальсонах кричать и бегать.
… А маленький мальчик, ябеда и проказник,
Попросит у папы Lego-конструктор «Беркут».
25 февраля 2014 г.
Мамина
Рано, братец, сдвигаться рюмками,
И мотать спозаранку удочки,
И по барам в обнимку греться…
Видишь Мамину Нежность? −
Хрупкую,
Как осколок звезды на блюдечке
С недосоленным винегретом?
Мы сосали свободу жабрами;
Мы играли в свою Касталию,
Бросив бисер в моря из крови…
Видишь Мамину Юность? −
Жалкую,
Как журнальчик эпохи Сталина
В сундучке у моей свекрови?
По живому придётся вспарывать,
Шевелить пепелище веточкой,
Ветхим ранцем вернуться в школу…
Видишь Мамину Глупость? −
Ярую,
Как бабаи смешной Советчины
По херсонским и крымским сёлам?
А под вечер я выйду из дому,
Как завещано было исстари, −
Подмету за собой окурки…
Видишь Мамину Крепость? –
Издали
Она смотрит, как тает изморось
На моей постмодерной куртке.
Я уйду по болотам. Ботами
Утрамбую пути усталые,
И построю иные храмы,
И увижу страну свободную…
Ну, а ты, брат, в Совке останешься:
Кто-то ж должен остаться с Мамой.
26 февраля 2014 г.
На всякий случай
Татьяне Шеиной
Деревья снегом опрыщавели.
Иконы изменились в лицах…
«На всякий случай попрощаемся», −
Сказала бабушка в больнице.
Земля, распаханная рельсами,
Лежит в себе, как туз в колоде.
«На всякий случай перекрестимся», −
Сказала матушка в приходе.
Прошлась по миру революция,
Сметя параши и парады.
«На всякий случай поцелуемся», −
Сказала девочка в парадном.
Прорвалось время грязным месивом,
И кровь наполнила канистры.
«На всякий случай перемелемся», −
Сказала мельница пшенице.
Младенец тянется за выменем.
Паломник – за тропой и вестью…
«На всякий случай, отпусти меня», −
Сказал возлюбленный невесте.
Срываясь кашлем в хриплом рупоре,
Мой голос задаёт ответы.
«Сожги на всякий случай рукопись», −
Сказала будущность поэту.
На капельницах пляшут лучики.
Хирург «И цзин» по мясу чертит.
Ведь жизнь – всего лишь дело случая
В железном распорядке смерти.
А дальше лето грянет ливнями,
Ходить по морю станут лыжи…
На всякий случай отмоли меня –
За то, что я пытался выжить.
28 февраля 2014 г.
Мечта, или Попытка бабьей лирики
Это, – как время отсечь мечом:
Здесь революция – не при чём.
Видимо, я – для тебя не та,
Профиль которой на диск «Мечта»
Ты и при мне ещё заносил…
Нет у меня лошадиных сил,
Чтобы тащить тебя в нашу рать,
Чтобы живьём тебя отдирать.
Что тебе горечь моих ребят? –
Снайпер-то целился не в тебя!
Целую сотню моих могил
Батюшка небом припорошил.
Запах духов не снося на дух,
Я не читаю Маркузе вслух.
Я не ношу разноцветных брюк.
Если я пью, − то коньяк, не брют.
Я не играю в «Гори, звезда!» −
Если не смею, − то никогда...
Как мне к тебе прикоснуться сметь?
Если играю, − то в жизнь и смерть.
Пусть оборвётся моя струна, –
Хрипом моим говорит страна.
Я и гонял-то свои понты,
Чтобы для нежной твоей Мечты
Вся «революция» бы свелась:
К спорам в кофейнях за чью-то власть,
К чтению Маркса в густой траве,
К бряцанью…
Щипчиков для бровей.
28 февраля 2014 г.
Такое…
… И осталось такое странное чувство жалости:
Ни к тебе, ни к себе, ни к низшему, и ни к высшему.
Так ребёнок не хочет куклу назад в пожар нести,
Если он из пожара только что её вытащил.
Мне известно, что целость меряют лишь полушками.
Я не ринусь в туманы − счастье своё выискивать…
Потому что, чем больше любит поэта слушатель, −
Тем верней и охотней глохнут к поэту близкие.
28 февраля 2014 г.
Монолог маленького народа
Посвящается двум Россиям
Рвали меня, как счастье, по швам - на части.
Взгляд опускали, чтоб исподлобья выругать.
Тот, кто вчера просил меня с ним венчаться,
Нынче шипит мне в спину:
«Нацист и выродок!»
Слух запускали: будто я храм разрушу,
Синедрион отправлю к такой-то матери…
В теплых руках земли умирали души.
Пользуясь маркой Родины, шли каратели.
Господи, дай в утёсовском таять джазе!
В небо Мальвины тыкать Перро зарёванным...
Я не убью –
Чеченца,
Азербайджанца,
Калифорнийца –
Русской гранатой грёбаной.
Русское - это Пушкин и Окуджава.
Русское - это в роли Звезды Вертинская.
Родину изнасиловать Сверхдержавой
Вам не удастся, как вы ее не тискали б.
Призрак Египта, камень кладя на камень,
Бредит Четвертым Римом Второй Германии.
Видишь, как смотрит - вздувшимися белками -
В царские твои очи народ мой маленький?
Вечным «чучмеком»,
Вечным вселенским шудрой,
Встану я в поле - кровь на росу раздаривать.
То, что я стану мстить тебе - это шутка.
В каждой щеке - есть доля Щеки...
Ударь ее!
1, 3 марта 2014 г.
Исповедь Розы
Я – Роза. Супруг мой Ганс – чистокровный арий,
А брат мой – хасид по имени Мордехай.
Брат страшно боится гриппа и слова: «Хайль!», −
Которое Ганс, бывало, толкал в ударе,
А я заминала шутками тот удар
За общим столом,
Накрытом к священной Пасхе:
Ведь Ганс мой – добряк!
Всем сердцем, душой и пахом!
И в нём, несомненно, − тоже Господний дар.
Мой ребе, мы с Гансом верили в добрых фей,
Но сучья война сказалась на каждой твари.
Вчера… Я шепнула Гансу о Бабьем Яре…
А Ганс мне ответил:
«Милая, это – фейк».
Не греет меня с тех пор и горячий чай,
Стал горше лекарства сладкий немецкий штрудель…
Мой Ганс, как ребёнок, спит у меня под грудью, −
И я охраняю хрупкость его плеча.
Но только, учитель, больше мне нет житья.
Я знаю, что грех великий – мечтать погибнуть,
Поэтому я пишу вечерами гимны,
Как письма, вложив их в горлышко соловья.
Хасидские гимны – это особый род
Божественной скорби милого Ханаана…
Я знаю, что Ганс избавится от тумана,
Что это пройдёт…
А что если не пройдёт?
А что если…
Нет, мне боязно − так сказать!
Пойду-ка я лучше в луке зажарю куру.
А вдруг…
К Мордехаю явится Гансов фюрер,
А муж мой, слегка зевнув, отведёт глаза?
4 марта 2014 г.
Пост-Майдан
-1-
Площадь-кладбище… Дымным ветром набрякли губы.
Рот, закрытый, как гроб, становится твёрже жести.
Мы идём по
Осколкам,
Лункам,
Воронкам,
Трубам −
Мимо траурных фотографий мужчин и женщин.
И так стыдно, так адски стыдно, что мы – не с ними:
Траекторией пули правит случайный выбор.
Неизвестный болван активно пиарит имя.
Именитый подлец спокойно готовит выпад.
Юный Фауст наивно ищет поверхность сути.
Киоскёр продает латте при любой погоде.
Смерти страшно бродить следами своих присутствий,
Но она по привычке снова туда приходит.
-2-
Когда отомрут последние журавли,
И станет столбом на трассе полёт ветров, −
Я выйду на самый крайний клочок земли,
Добравшись туда в полночном пустом метро.
Когда отойдут высокие небеса,
И боги воздвигнут сушу в пучинах вод, −
Я выйду к тебе на жалкие полчаса,
Неся впереди бесплодный пустой живот.
Когда санитары выведут всех бойцов
Из каждой горячей точки, где жизнь есть смерть, −
Я жгут завяжу из плотных тугих концов,
Зашив по открытой ране земную твердь.
Когда я умру, как боги, и журавли,
И воины, − обретя, наконец, покой, −
Ты выйдешь ко мне на крайний клочок земли,
Чтоб долго сжимать кусочек, что был рукой.
-3-
Площадь-кладбище… Мрак. Затишье. Охрипший рупор.
Ночь легла на асфальт разделанной жирной тушей.
Мы идём по
Мирам,
Эпохам,
Планетам,
Трупам…
А на небе − загробным солнцем − восходят
души.
1, 5 марта 2014 г.
Зойка Ливингстон: Прощание с Крымом
Видишь, небо простерлось над морем холщовой рубахой?
−
Звёздным бисером гильз в рукавах его вышиты притчи…
Чайку Зойку придумала тройка безбашенных Бахов:
Иоганн, Вознесенский (хоть Бахом он не был) и Ричард.
Чайка Зойка – конечно, не птица, не книга, не фея.
Но умеет по-птичьи, по-русски и даже по-жабьи.
Чайка Зойка летает не в небе, а выше, балдея
От отсутствия воздуха в стреляных лёгочных жабрах.
Но сейчас Чайка Зойка молчит.
Чайка Зойка устала
Воевать с глухотой: глухота слышит всё, кроме правды.
Чайку Зойку прогнали из стаи (точнее, из стада)
За её неспособность порхать под имперским прикладом.
Когда мир озверел и дошёл в истерии до точки,
Веря в гул БТР, а не в хипстерский гул автостопа,
Чайку Зойку покинул любимый, но это – цветочки:
Имя «Зойка» запретным для птиц огласил Севастополь.
Что ж, живи дорогой. Плюйся танком в церковное горе.
Херсонес мой – во мне. Он и стал моей детской победой.
До свидания,
Чайкино,
Чайное,
Черное море!
Я к тебе никогда, никогда, никогда не приеду…
8-9 марта 2014 г.
Мой Пастернак
Тарасу Шевченко
Я хочу, чтобы Яша играл на альте.
Я хочу, чтобы Даша носила стразы.
Я хочу, чтобы Машенька на асфальте
Рисовала слонёнка с противогазом.
Я хочу, чтобы птицы носили перья
Из газетной, а лучше цветной, бумаги.
Я хочу, чтобы воин не чтил Империй,
Предпочтя мамылыгу и козинаки.
Каждой свинке хочу я отмерить бисер,
Вместо бусин себя ей метнув с карниза.
Я хочу в Переделкино о Борисе
Говорить на японском с калифорнийцем.
Идиот мне ответит, что я – «увечен».
Шовинист мне расскажет, что я – «ребёнок».
Я хочу, чтобы Маленький Человечек
Соскочил с государственных шестерёнок.
Я хочу, чтобы в булочной небосвода
Пахло салом и пресной церковной сдобой…
А за слово мифическое – «Свобода», −
Если надо, мы с Братом еще раз сдохнем.
9 марта 2014 г.
Очень медленно
Она уходила – медленно, очень медленно…
А он, как и в детстве, верил в седого Мерлина,
В конфеты с начинкой, в бабушкино бессмертие,
Которое всем в подарках «Roshen» отмеряно;
И в таинство Кундалини под юбкой Мэрилин.
Она уходила – ласково, очень ласково…
Так море, сжимаясь в точечный фокус ласточки,
Становится вертикалью:
В последний класс идёт
Внучонок, чья ручка, спрыснув с домашних ладушек,
Берётся за меч – к джихаду себя прикладывать.
Она уходила бережно – очень бережно…
Так волхв за Христом уходит к Другому Берегу:
Не комкая вещи и не впадая в бешенство,
Без фоток на память, без обещаний вешаться –
Без всякой, в зубах увязшей, красивой ветоши.
Она уходила – мастерски, очень мастерски…
Так мальчик, не зная правил, играет в матрицу.
А он умилялся, звал её: «Странник масенький»;
Он думал: «Пройдёт!
Помается – и сломается,
А к лету, глядишь, утешится новой маечкой
И мудрым демотиватором в мире медиа»…
Она уходила – медленно.
Очень
Медленно.
10 марта 2014 г.
Володина
Юрию Чабану
Братишка, мне жаль, что люди тебя надули, но
В их обществе так всегда раздаются финики.
Ты разве не знал, когда погибал под пулями,
Что кости героев служат плацдармом циников?
Я знал. Я в начале пьесы предвидел занавес:
Любая из тризн кончается грустным комиксом.
Но если бы можно было начать всё заново,
Я сделал бы точно так же. Без всяких комплексов.
Братишка, не стоит лязгать стальными перьями,
Мечи распилив на лезвия для карманников.
Махновщина – справа. Слева, мой друг, − Империя.
А ты – между ними: гордый, но очень маленький.
Мониста синиц, как прежде, на ветки нижутся,
И пахнет весна любовью и козинаками…
Я чту в тебе свой бесхозный Народ – униженный,
Что Истом, что Вестом – поровну. Одинаково.
Братишка, вчера я жил, как изгой и каторжник.
Сегодня я стал мейнстримен, как доллар новенький.
Я буду читать Шевченко на баррикадах, но
Мне мерзок «Кобзарь» на столике у чиновника.
И мне ничего не жаль: ни убитой юности,
Ни бегства друзей, когда я хотел помочь им всем:
Свою вышиванку надо уметь в бою носить,
А после любой дурак может ею модничать.
Братишка, котам в законе не надо Маслениц.
А мы – не коты, не волки, не псы: мы− соколы.
И нам не ходить в несметном числе примазанных
К местам групповой могилы вокруг да около.
Мне честно плевать на чьи-то поклёпы куцые:
С барочных небес София трезвонит трелями…
По мне отрыдает Лиличка-Революция −
Мой внутренний Маяковский опять застрелится.
12 марта 2014 г.
Стенькина девочка
Посвящается Степану Разину
Плавно лодочка отчалила
В зачарованные сумерки…
− Что ты, девочка, печалишься,
Чёрны бровоньки насупила?
У цветов поникли венчики,
Каплет дождик через ситечко…
Иноземка, иноверочка,
Марсианочка персидская,
Не возьмёшь тебя ни хитростью,
Ни отвагой, ни проворностью.
Я хочу тебя, шахидочка!
Если будешь ты покорною
И сама придёшь горой ко мне,
Будто истина к Мухаммеду,
Подарю тебе я Родину
С облаками да ухабами.
Прокачу на звонких саночках,
Молока налью коровьего…
Отвечала персианочка:
− Мне чужой не надо Родины.
Не пойду царевной в терем я –
Целоваться под угрозами.
Лучше – обухом по темени.
Лучше – танками по Грозному.
Видишь, мы – под пледом байковым?
И, когда струной пружинистой,
Стан мой хрупкий изгибается,
Ты не чтишь своих дружинников.
Зубы с корнем рвёшь молочные;
Ходишь следом, будто тень моя,
Пока я в твоих молодчиков
Целюсь взрослыми коктейлями.
Только знай: нагрянут вечером
Мужичонки бородатые
И прикажут: «Изувечь её!
Не шути, царёк, с ребятами!» −
Мир зальёт рекой рубиновой,
Станут ласки наши − драками…
− Полно, девочка любимая,
Под рукой так страшно вздрагивать.
13 марта 2014 г.
Письмо римскому недругу
Ты – Полоз.
Железный мощный Родосский Полоз.
Имперский твой Urbi жаждет владеть et orbi.
Я – Голос.
Наивный детский упрямый Голос,
И всё, чем владею, − Библия в нищей торбе.
Ты – Сила.
Большая умная злая сила:
Аттила ракет, жандармов, газетных штампов.
Я – Ссыльный.
Бессильный маленький честный Ссыльный:
Зовут меня Стусом, Бродским и Мандельштамом.
Ты – Боров.
Крутой откормленный жирный Боров.
Но, если приспичит, движешься очень гибко.
Я – Борька,
Нескладный тощий соседский Борька,
И молча стою с потёртой еврейской скрипкой.
Ты – грозный устой Порядка.
Я просто – Совесть.
Обычная Совесть (помнишь, учила мама?)
Убить меня – всё, на что ты, мой друг, способен,
Но, милый, поверь, убить – это очень мало:
Поскольку я – Дух,
А ты, моя радость, − Тело.
Я тел не люблю ещё со времён Нарцисса.
Всё худшее, что ты мог, ту уже мне сделал:
Ты близких моих вербуешь к себе в нацисты.
Так хуле бояться казни? – Прости за маты.
Плохой из меня, наверное, матерщинник.
А завтра твой стражник явится с автоматом −
Везти меня к Стусу в безномерной машине.
Ты – Волк.
Ты – хозяин зэков и автозаков.
Шагает твой Orbis Terrarum в ритме марша.
Я – Зайка.
Смешной, с оторванным ухом, Зайка.
Давай поиграем в «Ну, погоди!»…
Поймаешь?
14 марта 2014 г.
Рыба и Медсестра
(баллада о национализме)
Игорю Потоцкому
Вопили мне в спину:
«Жид! Провокатор! Гей!» –
Все те, кто: «Мой друг», − в лицо мне шептал
вчера.
В имперской психушке с бирочкой на ноге
Стелила мне койку русская Медсестра.
И, знай, утешала: «Ты потерпи чуть-чуть:
Нет наций у нас – лишь робы да номерки», –
Но я не хочу, голубушка, не хочу
Впасть в море голов, своей не познав реки.
Сожитель по клетке, грязный отвратный гном,
Шипел: «Речки нет! Убил её камнепад!» −
Но я был уверен:
Реченька – за окном.
Я слышал плеск волн сквозь бром и барбитурат.
И как-то однажды видел я странный сон:
Как будто бы с неба (с верхнего, то есть, дна)
Бог Ганга ко мне спускается из времён
Мифических – в постсовковые времена.
Он дарит мне посох, яблоко и покой.
Читает какой-то жалобный древний стих.
И водит,
И водит,
Водит меня рекой, −
Чтоб я от истоков к устью её постиг.
Я бился о стенки чёрных и белых глыб,
Жар-Птицу ловил с гранатами вместо крыл
И вдруг осознал, что я − понимаю рыб…
Они говорят:
«Ты – Рыба. Ты что, забыл?»
И я ощущаю:
«Рыба я! Вот я кто!» −
Отсюда и страсть − из лужи сбегать к реке.
А Рыбе нельзя − в полоску носить пальто
И плавать в ухе для юной княжны Фике.
Меня приучали к мясу – и я привык:
Ведь мясо легко скормить на чужой войне.
Я даже забыл свой рыбий родной язык:
На нём я молчу под пулями и во сне.
Опомнись, малыш, не надо колоть «баян»:
Как сети, я ваши простыни нагло рву.
Я − Рыба!
Я – Рыба!
Рыба я!
Рыба я!
Пустите к своим – в речную залечь траву.
… Когда ж весь косяк вместил я в своей груди,
Сказал дух реки, к Сестре не пустив под свод:
«Теперь можно к Морю.
Море – в тебе, гляди! –
А дурочка повзрослеет − и приплывёт».
17 марта 2014 г.
Чемодан
Анатолию Шапке
Существует такая штучка, как чемодан, −
Аккуратненький чёрный ящичек для носков.
С чемоданом в руке уходит на фронт пацан:
Раз «в руке», −
Значит, я останусь с одной рукой.
Нет, вернее, не так: я тоже туда пойду –
Однорукой и недоученной медсестрой, −
Чтобы падать крещёным лебедем в лебеду,
Пополняя травой и птицей ваш редкий строй.
Помнишь, братец, как мы гуляли по Прорезной?
По Оранжевой революции?
По следам,
Оставляемым в небе мельницей ветряной?
Как для нас Городецкий выстроил Нотр-Дам?
Мы с тобой повзрослели быстро: что ты, что я,
Что затерянное в Карпатах твоё село.
Моя кровь пролилась огнём в тридцать три ручья.
Как ни странно, я выжил.
Видимо, повезло.
Не спасают ни Параджанов, ни Вакарчук.
Я молюсь им, а также Пушкину и Дали.
Мудрый Гребень сказал бы:
«Друг, потерпи чуть-чуть», –
Но во мне умирают дали и журавли.
Я не буду сегодня складывать, – хоть убей.
Я тебя не пущу… Пущу… Не пущу…
Иди!
Материнское племя киевских голубей,
Как Софиевский купол, светит в моей груди.
Существует такая штучка, как чемодан.
Наше детство ложится с плюшевым в гроб-кровать.
Я-то знаю, зачем мне Господом голос дан:
Чтобы Мишку на чёрной кожице рисовать.
19 марта 2014 г.
Рага для брата
Артёму Сенчило
Ты похож на героев Ступки. Ты предан всеми. Ты – из тех,
кто не может совесть стругать на чипсы. Ты – мне больше,
чем брат: сподвижник. Родное семя. Нас вскормили
деревья, а не соски волчицы. Ты − так прям, что,
когда я
рядом, − мне стыдно гнуться (впрочем, я б не сумел
стоять перед грекой раком). В наших душах блуждает
слово, как папский нунций, опьянённый заморским звуком
индийской раги. За окном – пустота, наполненная
Отчизной. Утешаешь её − и чувствуешь: сам
утешен.
Говори мне о Шьяма Шастри! Забудь о числах,
отсчитавших для крови дату её утечки. Причитай на
санскрите. Жалуйся на собачьем. Плачь, хрипи, будь
улыбкой Шакти на грустной Моне... Не беда, что плюет в
лицо рыбаку – рыбачка…
Нас морячки не любят.
Мы выбираем море.
19-20 марта 2014 г.
Буратины
Андрею Макаревичу
Уйдём, не знакомясь: каждый – к себе на кухню.
Вертинским в душе начнёт причитать Пьеро.
Мы будем курить –
Курить, пока мир не рухнет.
А после − стряхнем бычки и возьмём перо:
Писать на руинах призрачные картины
Под общим смешным названием: «Смерть шута».
К рассвету Пьеро погибнет…
И Буратино
Родится из твёрдых складок сухого рта.
Мальвина – не в теме: девочки нам не верят.
Они обучают ласкам по букварю.
Послушай, Макар, открой мне под утро двери:
Как сын с папой Карло –
Я с тобой говорю.
Я знаю тебя. А ты меня – нет. Не важно.
Узнаешь ещё. Не выгорит – не беда.
Ты – детство моё:
Ковчег и очаг бумажный.
Фанатка в метро. Прогул на урок труда.
А наших пиитов время страшит нуаром:
Шарахнула бомба в розовый их альков.
Они призывают прелести Ренуара
Постить в аватарках птичек и мотыльков.
Но тошно мне, брат, от их мишуры клубничной.
Молитвой гашу в гортани: «Иди ты на!».
Коллеги по цеху, выдайте мне больничный:
Больна − моя Дочь,
Малышку зовут Страна.
Сергей Параджанов канул во время оно.
Седым Орионом светит в Сибири Сечь.
Две наших земли – два скрюченных эмбриона
В поленьях имперской печки:
Не дай их сжечь.
Вернемся, не плача. Каждый – к своей нирване:
Сорбонной всегда кончается Магадан.
Мы будем курить –
Курить, пока мир не встанет, −
Ключом Золотым Вселенский открыв Майдан.
22 марта 2014 г.
Гражданская война
Она не спала ночами, не ела днями.
Кричала ему – то в паблик, то в лоб, то в личку, −
Гадая при этом:
«Что их объединяет?
Ну, что их объединяет – таких различных?»
Его воспитал Певек, а её анналы
Хранились в костёлах Львова и Станислава.
Он верил, что знает всё.
Она просто знала,
Что право не знать и верить – святое право.
Он Будду любил, она же – Христа и Канта.
Его Soviet style сражался с её Сорбонной.
Ещё до войны они выживали как-то,
Но стало теплей, − и в дело пошли патроны.
И вот они бродят домом… Молчат, как рыбы,
Стесняясь задеть зашитые наспех раны.
Но каждый уже заранее сделал выбор
И каждый уверен:
Выбор его − оправдан.
Всё выбрано: от Эдема − и до Геенны.
Любой Каурав обязан мочить Пандава.
Сапёрам любви нельзя наступать на гены:
Их мины – внутри.
Их ласками – не раздавишь.
Казалось, они к солдатам своим привыкли:
Взрывались не раз, − но всё-таки уцелели.
Под вечер она пюре ковыряла вилкой.
Он пил чёрный чай:
Ведь чай, он считал, − целебен.
Тем временем фронт чернел, как огромный бункер.
Мальчишка-сосед точил перочинный ножик.
«Любовь» и «Отчизна» − статусы на Фейсбуке:
Их можно менять, делиться с друзьями, множить…
Они не могли.
Что толку − в себе копаться?
История – зла. Поэзия – чуть добрее.
Так, ямбы её он начал читать сквозь пальцы
И так же сквозь зубы хавать её хореи.
Закончился трудный скомканный разговорец
Усталых вояк за горько горящей шиной…
ЕЁ ЗАБЕРЁТ − СТАЛЬНОЙ ЧЕРНОГЛАЗЫЙ ГОРЕЦ,
ЕГО ЗАБЕРЁТ − МАТРЁНА ИЗ КРЕПДЕШИНА.
Всё сбудется: немцы, русские и поляки.
Его азиат нагрянет в её Европу.
… И плачет она, бесхитростно представляя,
Как друг против друга роют они окопы.
22-23 марта 2014 г.
Счастье
Моей Родине посвящается
Кондитерская.
Театр.
Изысканный венский штрудель.
Вечерние огоньки. Старинный, с гербами, люк…
Шагаю Подолом вниз. Брусчатку ровняю грудью.
Я − счастлив в своей стране, которую я люблю.
Люблю!
Несмотря на то, что Мамка моя – не гений:
Глупа ли она, умна – бесценна сама любовь.
На сцене стоит актёр – смешной, как живой Тургенев.
И смотрит в глаза Тарас – иконой со всех столбов.
О Господи, прислони! –
К портретам,
Подмосткам,
Травам.
К дымку анаши с БЖ. К расхристанному Днепру.
Я выиграл этот бой. А значит, имею право
Любить тебя, как жену. Как дочку. И как сестру.
Недаром поёт Шевчук: я – брат твой, дурной и шалый.
Над храмом, как белый шрам, рубцом запеклась звезда.
И пусть они все орут: от жизни мне нужно – мало:
Вот так вот с тобой идти –
Андреевским –
В Никуда…
24 марта 2014, театр «Колесо» на Подоле.
Моя философия
Посвящается Benno Hubner
Тот, кто громко плюется вслед кипятком слюны,
Обжигается сам, – таков бумеранг войны.
Пока Будда во мне читает Завет Христа,
Мои дёсны – сухи и совесть моя – чиста.
И поэтому я иду, вот, и всех люблю.
У меня на щеке – огромный уродский флюс:
Доктор Мом удалил мой кроличий мудрый зуб −
Я иду и смеюсь ошмётками вещих губ.
А на улице – глянь! На улице – глянь! –
Весна.
Золотая весна – безмозглая, как страна
Буратино.
Как ломтик спелой хурмы с ножа.
И прохожий хиппарь довольно кивает:
«Джа!»
А застенчивый мент подмигивает с поста.
Я иду, как слонов, считая ментов до ста.
Насчитал их четыре штуки – и все без пуль:
Я впрягу их в квартет и вывезу в Ливерпуль.
Я придумаю мир, где нет никаких ГБ…
В Сарагосе живет философ – профессор Бен.
Он откроет сто истин в добром, как слон, вине:
Петя Пяточкин спит − и видит богов во сне.
25 марта 2014 г.
Весна Московская (триада)
1. Руссо
Поезд мчит – и уже граница.
Голоса пассажиров глушит
Липкий ужас перед машиной
Государства
С оскалом льва.
Души сделались, − как граниты:
Я везу в своей сумке − Душу
На обложке с горящей шиной –
Запрещённую, как трава.
Рыщет сыщица проводница,
Усмиряя сухим шипеньем
Тех крестьян, что заполнить бланки
Не умеют, пугаясь «норм».
Руки сделались, − будто спицы…
Я везу в своей сумке − Пенье
О вольтеровском тайном благе
Выпадать из бумажных нор −
К Братству с Равенством.
На таможне
Я дурачу мента на взводе,
В чьей башке мозговое тесто
На казённых пыхтит дрожжах.
− Задержать меня? –
Это можно.
Но запомни, товарищ Швондер:
«Экстремистские» мои тексты
Видит с неба старик Жан-Жак.
Пусть французы − тебе до фени,
Знай, начальник:
Сынок твой, школьник,
Завтра книгу возьмёт в дорогу
И босой пробежит росой…
Не везу я ни бомб, ни денег.
Не мусолю в кальсонах стольник.
Я везу в своей сумке – Бога
С честным, добрым
Лицом Руссо.
2. Софокл
Страна тиранов и соборов.
Берёзкин храм.
Кукушкин крик.
Чужая Родина, с которой
Меня связал родной язык.
Леса сливаются в припадок
Худых стволов, пробивших лёд.
Из заболоченных лопаток
Крылами изморозь растёт.
Чернеют избы на перроне.
Скрипит колодезная тишь.
И я смотрю, как посторонний,
На пирамиды голых крыш.
Страна певцов и казематов,
Где в церкви возле входа в цирк,
Молитвы чередуя с матом,
Купцы проводят экзорцизм.
И Солженицын пишет в личку
Рылееву и Куприну…
Страна – твоя.
А я в ней – лишний.
Я долго здесь не протяну!
Но тихо светится икона.
Встречает маковка зарю…
Над братом плачет Антигона,
Бросая стих в лицо царю.
3. Живаго
На могилке читаю буковки:
«ПАСТЕРНАК».
Зажигаю свечу, стесняясь дрожащих рук.
Прав Шекспир был, сказав, что имя – условный знак:
Как мне звать тебя? −«Брат»?
«Товарищ»? «Учитель»? «Друг»?
А вокруг – тишина. История видит сны,
Будто пледом, укрывшись хвойной хмельной землёй.
С ахмадулинской шеи тонкой, как жердь, сосны
Серебристым кулоном свесился самолёт.
В получасе езды – аресты, психоз, режим.
На Арбате торгуют глянцем любых пород.
Кровь стихов хлещет горлом. Кремль говорит:
− Зажим! −
Но струится сквозь кляп
Мой певчий строптивый рот.
А в сторожке живёт узбечка – почти с чалмой.
Неужели, и вправду, Будда – её кумир?
Роза пахнет… не розой –
Временем и чумой,
В тайных жилках которой зреет весенний пир.
Наш Париж изобрёл древнейший сибирский маг,
Не сумевший послушно вымолвить слово «За!».
У девчонки с Болотной –
Шляпа, как алый мак.
И большие-большие сказочные глаза…
28-31 марта, Москва, Переделкино, Киев.
Позвольте спасти!
Для этой земли я делаю, что могу.
Она же – моя: от Горловки до Карпат.
Я слово «любовь» башкой забиваю в Google,
Поскольку не годен сеять, пахать, копать.
Но мало мне, мало, мало родной травы:
Помимо любви, − ещё существует честь.
Позвольте спасти мне Бродского из Москвы!
Позвольте спасти…
Я знаю, что он там – есть.
На поиск истрачу пол светового дня,
У реинкарнаций будущих взяв кредит.
Я знаю, что он сидит в них и ждёт − меня
(Какой неудачный страшный глагол: «Сидит»).
Я вышибу дверь.
Я справлюсь с чужим замком:
Авось, пронесёт, − и крылья меня спасут.
Я чувствую, что успею, пока зампом
Ещё не открыл для Йосеньки Страшный Суд.
Смешная девчонка вытрет облезлый лак
И ляжет в постель, мальчонке сказав: «Не верь!»
Иуда Синедриону поставит «лайк»
И тридцать рублей утопит в реке Неве.
Но я не хочу, вы слышите? − Не хочу!
Растрачивать душу в душных сетях Сети.
Я чую его,
Я вижу его свечу;
Я слышу, как страж хохочет: «Масон, сиди!»
Сиди очень тихо.
Тише семи холмов.
Единственный смысл темницы – о ней писать.
Иначе тебя услышит сосед хромой,
В котором на генном уровне спит де Сад.
Ну, хочешь, я, как Земфира, его убью?
Ну, хочешь я дам убить себя всем подряд?
Я вырвусь к тебе – разбойником к соловью, −
Неузнанный мой,
Прекрасный вселенский брат!
Для этой земли я делаю, что могу:
Истлев, испарюсь росинками в небосвод
И буду шептать былинками бывших губ:
«Позвольте ему – и Бродский меня спасёт».
3 апреля 2014 г.
Третья щека Пастернака
Сосны вышиты зелёными нитями
В одеялах облаков, солнцем вспененных
И разбитых в золотую щепу…
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
С терпким пением и певчим терпением –
Попросить себе для смены щеку.
Дай мне третью:
Если можно, отлитую
Из металла: те, из кожи, – ободраны,
И на них зияет дырка с душой.
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
В детской юбочке с цветными оборками:
Полюбуйся, как мне в ней хорошо!
Ты витаешь над иными планидами,
Удивляясь башмачкам моим хипстерским,
Что резвятся среди хвой, как щенки…
Я пришла к тебе, Борис Леонидович,
Гениальную усвоить бесхитростность –
Самой детской,
Самой дряхлой щеки.
Знаю точно: с ней изведаю горя я:
Возвращусь к тебе − седая, иссохшая,
Никого за серебро не кляня;
Металлические щёки истории,
Как монетки, что искрятся на солнышке,
Но мониста соберёт малышня.
3 апреля 2014 г.
Медитации в Острожской крипте
Аркадию Веселову
Ни в Крыму, ни в Кремле, ни в Кракове, ни на Крите
−
Не кормить мне чужой земли, прорастая зельем.
Положите меня в суровой латинской крипте,
Под барочные своды древнего подземелья!
В прошлой жизни я был блуждающим капуцином,
А в грядущей я стану птицей, − как ветер, быстрой;
Несмотря на канон, подбросьте мне в склеп пацифик,
Потому что Христос по-своему – тоже хипстер.
Не прошу я себе посмертной церковной квоты:
Ни грехов, ни стихов – не в силах я подытожить.
Я люблю только Бога, Родину и того, кто,
Замещая их, − подменить никогда не сможет.
А весной у Креста опять зацветёт олива,
И взойдут на латте созвездия белых сливок.
Но Иуде – всего шестнадцать.
И он− счастливый:
Он сидит, пьёт свой кофе, «чатится», курит слимсы…
В Луцкой Башне живёт красавица Ярославна:
Хоть убей, всё равно ей ночью Бандера снится!
Я бреду по своей Отчизне – и нет ей равных.
Ты бредёшь по своей… Мы встретимся.
На Границе.
Острог, 5 апреля 2014 г.
Монолог Бродяги Дхармы
Убеждает читатель: «Женечка, вы должны
В антологии да в оркестры живьём попасть.
Вы стояли на ржавых досках родной страны
И бросали коктейли слова в мерзавку власть!» −
Только я не хочу быть тем, для кого «to use»
Есть первейшая из заморских глагольных форм.
Ни в один на Земле не примут меня в Союз,
Да и я не пойду брать штурмом изящный форт.
Потому что он – мёртв. А шина во мне – горит.
Тот, кто гарью дышал, − лакейских не терпит ласк.
И меня еще ждут Болотная и Волл-стрит:
Там я нужен.
Но здесь я – лишний, как третий глаз.
Не считайте, что мне – «смертельно обидно». Нет.
«Награждение непричастных» − крутой флэшмоб.
После Байрона начинается Интернет,
Комментарием украшая поэтов гроб.
Так, не плачь же, малютка Ада, я здесь, с тобой.
Главный ад – уже близок. Имя ему: «Делёж».
Я способен ответить славе: «Полкан, тубо!» −
Нас не битвы убьют, а внутренний «Беркут» − ложь.
Неудачник рыбак − в свою угождает сеть.
Потребитель снотворных зелий − не знает сна.
Если Керуак умер, кто-то же должен петь! −
Современный хиппан – горазд лишь мочиться на
Близлежащий подъезд, считая себя почти
Че Геварой. Под маской храма кипит бедлам.
В нашей Греции открываются все пути.
По какому идти, – прости, – но решишь ты сам.
И, дойдя до конца, окажешься не у дел,
Сине-желтую память в сердце значка храня…
На страничке моей, редактор, оставь пробел
В антологии, обошедшейся без меня.
7 апреля 2014 г.
Эмигрантка
Е.Л.
Читая стихи, гляжу на тебя в упор.
Пытаюсь поймать глаза, но они бегут
Под ширмы ресниц…
Коротенький разговор
Отсутствие воли вяжет в трусливый жгут.
А помнишь, как мы буянили до утра
На тех сейшаках, где водка – гитаре друг?
Но я – патриот, а ты – эмигрант, сестра,
И нас разделил последний девятый круг.
Читая стихи, гляжу на тебя взахлёб.
Любовь-то жива! –
Хоть камнем её прибей.
Мальчишек моих качая, хрустальный гроб
Висит в небесах на крылышках голубей.
Тебе их не жаль.
Но кровь с моего пера
Разносят ветра по тюрьмам, где все – равны.
Ведь я – эмигрант, а ты – патриот, сестра,
Чужой, напрокат обнявшей тебя, страны.
А впрочем, не мне судить. И молчи про честь!
Мы оба – вполне бесчестны.
Гитары – зря.
В один «пароход философов» нам не сесть:
У нас и Платоны разные, и моря.
Стыжусь одного: что я не погиб тогда,
Позволив другим отдать за себя живот.
Нас может сдружить «Титаник», но, вот беда,
«Титаник» устал и к звёздам не поплывёт.
Гляжу на тебя. По-русски гляжу, как ты,
Наверное, любишь?
(«любишь – не любишь – лю…»).
Ромашку стригут под ноль.
Сожжены мосты.
Ползёт тыловая крыса по кораблю.
Ульянов, Бухарин, Сталин, Хрущев − игра
На деньги и кровь для умных людей в ЧК.
А, я – дурачок и ты – дурачок, сестра:
Свобода всегда держалась на дурачках.
Гляжу на тебя…
Ты помнишь, когда-то Цой
Учил выпадать из рамок и троп кривых
В стране баррикад, церквушек и мертвецов?
Я – с ними.
Они – живее иных живых.
9 апреля 2014 .
Спасённые звёзды
Памяти Небесной Сотни
Я выражаю благодарность писателю Сергею Шаталову,
который придумал сюжетную основу этой истории
Муська рыдает, вырвав из кос заколку:
Деда уходит в ночь. Говорит, что надо.
− Деда, куда?
А тот отвечает:
− К волку.
В призрачный лес за тонкой витой оградой.
Серый пришёл из доброй волшебной сказки.
Нужно помочь: не тот у бедняги возраст. –
Деда забрал свой паспорт, табак и каску…
− Чем же помочь?
− Развесить на небе звёзды.
− Как это, деда?
Звёзды – и вдруг «развесить»? –
Щурится Муська, ёжась в сонливой неге. −
Звёзды горят по всем городам и весям
В самом высоком, самом красивом небе!
− Жаркие солнца сбил ненароком дождик.
Волк их метал, как мячики, и обжёгся.
Доцик, подумай: если не я, то кто же?
Лапки болят.
Моя пятерня – пожёстче.
Муська ждала, как нищий – толпу у храма:
Дед − собиратель звёзд − ей казался
Спасом…
Около трёх к ней в спальню вбежала мама:
Веки опухли.
В сумочке – дедов паспорт.
− Деда их спас? – чирикнула Муська. Стука
В дверь не слыхать. Мы ждём его: я и Рыжик…
Мама рывком схватила её за руку
И повела на тёмный балкон:
− Смотри же!
Терпкий морозный воздух был тих и вкусен.
В дыме гранат, оставшись такой же чистой,
Тьма трепетала россыпью белых бусин…
И засмеялась девочка:
− Получилось!
10 апреля 2014 г.
Моя романтическая
Аркадию Веселову
Потанцуй со мной, сердце,
Спаси меня,
Тёплым телом, как ливнем, нахлынув:
Я дружу с твоей странной Россией, но,
Как и брат, я умру на Волыни.
Не позволь дуракам и завистникам,
Теоретикам новой Конкисты,
Обустроить гостиницы висельниц
Для бездомных моих
Декабристов.
Мы – всего лишь герои из матрицы
(Прав был Будда, что «жизнь – это дукха»);
Но когда мы с тобой занимаемся
Самым тайным занятием –
Духом, –
Мир молчит.
Замирая, как вкопанный,
Перед трепетной вязью арабской
Двух фигур в тесноте тёмной комнаты,
Где рассвет за окошком – оранжев.
Я с тобой прогуляюсь аллеями
Вдоль берёзок печальных и сонных,
Но во мне –
Все на свете Рылеевы,
Все на свете студенты Сорбонны
Дебоширить начнут и манерничать,
О Высоцком шепча, о Высоком…
Да, во мне все на свете Манежные
Пропитались берёзовым соком.
Я пущу себе кровь, будто рукопись,
Марсельезой пропев Харе Раму;
Помнишь, вдовы последнюю рупию
Отдавали на нищие храмы?
Крым, прощай, мое хипстерство пьяное,
Коктебельское пёстрое Дели!
(А в кубинском селе − фортепьяно и
Богородица рядом с Фиделем).
В Переделкино – солнце меж соснами.
Я останусь −
Без всякого права −
Твоей ложею
Жидомасонскою
На просторах славянской державы…
11 апреля 2014 г.
Два цвета Победы
1. Чёрный.
Вот и всё.
Завершилось.
Догоревшие шины.
Аккуратные горки.
Броско убранный город.
Туго вкрученный болтик.
Книжный рынок.
Субботник.
Надоедливость быта.
«Не забыто…»
Забыто.
Я сижу в «Барабане»
С «Закарпатским» в стакане
Между роем – и раем,
Как гротеск самурая
В Просвещённом Правленье:
Одуревший от лени,
Опьянённый эфиром,
Оглушённый Земфирой,
Истощённый от блогов,
Сигарет, антологий…
После водки и битвы
Остаются молитвы.
Привкус славы – заманчив.
Интернетный мой «Мальчик»,
Что писался под пулей, −
Популярен, как Путин.
И от этого – гадко.
Популярен, как Галкин.
И от этого – тошно.
Нерв становится толще.
И уже не пробиться
Сквозь натруженный бицепс
Доходяги соседа…
Поздравляю с Победой.
2. Белый
Когда сердце – такое чистое, что не хочется
Никого порицать, − вселенское одиночество
Накрывает тебя смешной неземной любовью:
Это чувство отчасти напоминает боль, но,
Выпрямляясь в свечу, лучами горит на нимбе…
Мои хлопцы летят по небу. А я – за ними.
Киев, книжный магазин в кафе «Барабан», 11 апреля 2014
г.
Категорический императив
Ты придёшь на вокзал. Так к звёздам приходит Кант:
Простодушный, наивный, длинный, как сурикат.
В жердь тонёхонькой шейки, в коей трепещет жизнь,
Я уткнусь, − хоть сейчас на рельсы с тобой ложись.
Ты же знаешь, что я у мамки-страны в строю
Всё мужское своё и женское отдаю.
Ты глядишь на меня. Твой взгляд, как священник, −
строг.
Я в борьбе за тебя − на крепость бросаю строй.
Что под Ленина, что под Леннона ты коси –
Не пущу тебя ни в одну из твоих Россий!
Все миры запеклись комочком в стигмат руки…
Без тебя обойдутся больше-меньше-вики.
Мне не верь. Я – хороший парень, но злой пацан.
Если ночью я льну бинтом к обнажёнке ран,
То под утро, опять на плечи взвалив рюкзак,
Я иду умирать за Истину в автозак.
Ты смеёшься… «Таким ты, детка, была всегда».
Над вокзалом восходит кантовская звезда.
У столба, где подросток «NON» доцарапал к «STOP»,
Мы стоим на перроне, вжавшись друг другу в гроб,
То есть, − в новую цепь рождений своих детей.
Отрубив телесвалку с мусором новостей,
Я приду на вокзал… Так к звёздам приходит Кант:
Подержаться − седым ребёнком − за их
рукав.
13 апреля, 00.50 ночи, 2014 г.
Winston Blue Blues
Владе Пилипенко
Если вдруг, не дай Бог, дадут мне последний выбор,
−
Не уеду я в Таллин, Краков, Москву и Выборг,
Чтобы там, в тишине, скользить по чужим плацдармам:
Я останусь в окопах − «Winston» носить солдату.
И пускай он зовёт меня пацифистской клушей,
И стихов он моих, конечно не будет слушать.
Я расстанусь навек с, етить её, громкой славой:
Как бычок перед казнью, выбор – святое право.
Впрочем, я не сбегал с фронтов.
Ожидая выстрел,
Я стоял и курил под пулями синий «Winston».
Там, где месится чёрный пепел в бордовой глине,
Только «Winston» и остаётся небесно-синим.
Он − синее, чем платье девочки на рассвете;
Он − синее, чем тот, отрубленный с веной ветер,
Что махал мне рукой, порхая над крымским морем;
Он – синее, чем Храм, где бабушка Маму молит.
Он – синее, чем брызги искр от закалки стали.
Видно плохо вы в детстве школьный букварь читали:
Там на первой странице рядом с лазурной кошкой
Нацарапано слово «Родина» на обложке.
Потому обо мне историк не скажет: «Выбыл».
Если вдруг, не дай Бог, дадут мне последний выбор,
−
Я останусь:
Нирвана, − это когда в солдате
Спит фланелевый мальчик на голубой кровати.
17 апреля 2014 г.
Нутелла
Ниспошли мне, Господь, отвагу
В золотой голубой горсти,
Чтобы тихим, но твердым, шагом
По земле дорогой пройти.
Ниспошли мне, Господь, терпенья,
Когда след от моей ноги
Взбаламутят в болотной пене
Те мне ближние, что враги.
Ниспошли мне, Господь, Мадонну
В медальончике на шнурке:
Я от Питера до Херсона
Раскачаю его в руке,
Будто маятник… Дай мне силы
Обратить его в Твой набат.
Ниспошли мне, Руслан, Людмилу
С принцем Пушкиным на губах.
В старом парке в дырявых кронах
Три синички на синь пищат.
Ниспошли мне, Апрель, ворону,
И кузнечика,
И клеща.
Город-птенчик кипит уборкой,
В рай проклюнувшись из зимы.
Ниспошли мне, Любовь, ребенка –
С честью Стуса, но без тюрьмы,
Чтобы мог он пред всякой хунтой
В обе свечки нести глаза.
Ниспошли ему, Век, секунду –
Сказку Родине досказать.
Ту, что мамочка не успела,
Ту, что папочка не сумел.
Ниспошли мне, Учитель, мела:
Я с рожденья глотаю мел.
Потому-то и стал он белым:
Мир, - цветастый, как ширпотреб…
Ниспошли мне, Господь, нутеллу, -
Мазать кровью на постный хлеб.
Херсон, Пасха, 20 апреля 2014 г.
Поезд
Обращаясь на Ты, не по отчеству звал я Отчизну,
А по имени, как Магомет – в разговоре с Горой…
Смерть – единственный шанс заслужить уважение жизни
(Прав был воин: «Хороший герой – это мертвый герой»).
Я же выжил.
Меня берегли небоскрёбы и вишни.
Шум столичных метро и в райцентре – базарчик рябой.
Кто в нирване – тот свят: он сквозь дырку из бублика
вышел
В мир, где вечный Верлен сочиняет стихи о Рембо.
От последствий инфаркта спасает вокзальная «Фанта».
Тайну века хранит в позолоченных яйцах Кощей.
И к душе исподволь прилипает кармический фатум,
Как сортирная слякоть плацкарта к оборкам клешей.
Я вагоном дышу, не ища не виновных, ни истин:
Мою правду несёт мотылёк на спине стрекозы…
А когда, как звонок, прозвучит предсказуемый выстрел,
Я приеду к Петру – на перроне читать Чжуан Цзы.
19-20 апреля 2014 г.
После концерта
Согласно законам стаи,
Все те, кто меня читает
У лампы под абажуром:
Студенты, бомжи, буржуи –
Не носят столичных фраков,
Не ищут подтекст во фразах
И дружным семейным хором
Не прочат идти в актёры,
Чтоб в дымку сценичной праны
Укутать корявость правды,
Которую мы, как знамя,
Носили за пацанами.
Расти я на пляжах в Ялте,
Я был бы «вполне лоялен»,
Но бард на горящих шинах
Не будет вас греть камином.
Певец площадей озябших
Не станет для вас изящной
Заколочкой на причёске
Малютки Златоволоски.
Крестовая тяжесть гири
Едва ль изогнётся гибкой
Пантерой.
В чаду Голгофы
Не глянцем сверкают строфы.
Не надо мой пыльный камень
Стерильно любить руками!
Пусть строки одеты в берцы,
Но в каждом ботинке – сердце.
___
И вот я схожу с подмостков,
Кипя воспалённым мозгом…
Прости меня, детка Муза,
Но всё, что ты просишь, −
Мусор.
23 апреля 2014 г.
Попугаихи
Кеша ходил, как стражник, по этажерочке,
Кот на окне играл с рукодельным ксивником.
В дряхлых хрущёвках времени жили Женщины –
Тёплые, круглолицые и красивые.
К празднику они вешали в спальни люстры и
Драили всласть хрустальные многогранники.
Если они и знали о революциях,
То по маршруткам,
Сбитым с привычных графиков.
Хвастаясь винегретом и детородностью,
Женщины собирались в стада и полчища:
Ты их любил – всех скопом, по очерёдности,
В тёмной тиши рассвета и светлой полночью.
Каждая цаца милой была поделочкой,
Тайны миров храня в вагинальном кратере.
Если на свет рождались бы только девочки, −
Мы бы не шли под пули за демократию.
Все на планете войны давно б закончились:
Космос бы жил по Дао, не споря с Фаустом,
И обсуждал бы модный фасон заколочек,
Браки поп-звёзд, прыщи и размеры фаллосов.
Милый, поверь, мне трудно ступать по этому
Пастбищу, − как ногами стучать по клавишам.
Я ведь рождён поэтом: стезя поэтова
От кабака ведёт − через храм − на
кладбище.
Вьётся тропинка, сосны шатая мачтами,
Мимо ущелий, помнящих след отшельника.
Боже, позволь родить для Отчизны мальчика –
Воина, живописца, шахтёра, мельника.
Будет на птичьих он говорить наречиях,
Будет возить за мамкой по травам саночки.
Слышали новость? − Кеша и канареечка
Сына родили! Сын оказался… самочкой.
Значит, иди я прахом с моими жестами
Жёсткой богемы, сплином детей пугающей!
Если сестра-галактика − тоже Женщина,
Мир сохранят не танки, а Попугаихи.
24, 25 апреля 2014 г.
Волосы бегут
Распусти волосы, что тебе срезали,
Распустись полностью.
Андрей Вознесенский
Я с чугунными справлюсь затворами,
Я прорвусь из хрустальных темниц;
Ты − похож на ступеньки,
Которыми
Пациенты бегут из больниц,
Как на койку,
На облако падая
Без диагноза «мёртв» или «жив»,
И восходит заря конопатая
В медных кудрях нечёсаных нив.
Мои патлы –
Сродни переулочкам:
В них запутаться впору мирам;
Ты куснешь эти пряди, как булочку,
Просфорой освятившую храм;
Бритых всех награжу я болонками,
Рыжих локонов выдав медаль,
Чтобы смертники из онкологии
На Болотную шли,
На Майдан;
Парикмахера вызвав (не скорую),
Запускали в рассвет волоса…
Ты – похож на ступеньки,
Которыми
Пациенты бегут в небеса,
Рассыпая пилюли фисташками.
Ты – во мне до скончания лет −
Ампутацией Крыма − останешься,
Будто
С кровью
Оторванный дред...
26 апреля 2014 г., Киев, больница № 18.
Моей читательнице
Ты летишь, повторяя меня на ходу,
Мотылек-щеголиха в людской паутине,
Дав на сборник стихов
Свой последний полтинник…
Здравствуй, девочка Пеппи в десятом ряду.
Будто зебру на икрах, ты искры в глазах
Обнажаешь с рассудком, готовым распасться
На десяток до грохота сцепленных пальцев...
Ты готова сказать − то, что страшно сказать!
То, что нужно сказать.
Только мне. Только − в лоб.
Только раз, − подойдя к арт-кафешным подмосткам,
Где себя, как бичом, избиваю я хлёсткой
Плетью текста, зовущего в радужный гроб,
То есть, − в жизнь.
Ну, причём здесь старик-декаданс,
Если слово бойцов воскрешает из пепла?
Здравствуй, ангел. Ты любишь пирожные, Пеппи?
Или только Майдан – тот, который в My Dance
Обращает танцующий с горя паяц?
Раздробивший в чечётке веков скоморошьей
Град калиновых пуль − на пригоршни морошки
В обмороженных душах…
Где ты, а где я? –
Неизвестно. Кругом всё смешалось, смотри:
Боевик из Славянска, учитель из Омска,
Попсовик из Керчи, фестивальщик из «ОМСа» −
Экзорцисты, попы, упыри, звонари…
Все мы – люди. Земля нас, родив на беду,
Усыпит в федеральном космическом склепе:
Ты – писатель.
А я – твоя рыжая Пеппи:
Я лечу, повторяя тебя на ходу.
Повторяя всех тех, для кого я дышу;
Кем в смертях и болезнях себя утешаю.
Милый Боже, не верь, что я очень большая!
(Так подросток, в подвале куря анашу,
Полагает, что мудрость познал налегке,
Революцию сделав в соседских квартирах…)
Сквозь войну пробивается зёрнышко мира.
Микрофон, удавившись, висит на чулке.
28-29 апреля 2014 г.
Нация
Их актеров сжигает старик Нерон.
Отпевает их иноков Филофей.
Они ездят теракты смотреть в метро.
Им пока еще можно курить в кафе.
Они рубят врагов, но жалеют лес.
Они мочат в парашах и чтят парад.
А когда в них вселяется мелкий бес, -
Бог уходит под озеро в Китеж-град.
Их земля - широка, как под Крымом степь:
Север клюкву им дарит, а Юг - гранат.
Каждый год им шахидка танцует степ
Из "Норд Оста" под гром боевых гранат.
Их прапредком был дикий залетный гунн -
Тот, который на шкурах ласкал судьбу.
Их родители помнят, что ЦУМ и ГУМ -
Это тот же костюм, но в другом гробу.
Их Татьяна не любит чужой зимы,
Потому что не помнит родной весны.
Они часто болеют.
Они, - как мы,
Потому что и мы, как они, - больны.
Их фарцовщица Лада плывет в ладье,
Как шаманка, - навстречу грибным местам.
Я люблю три процента из их людей -
Тех, в которых не кончился Мандельштам.
Бедный Осип! Он снова бросает сеть,
Видя рыбок-волшебниц на дне пруда...
Я любил бы еще девяносто семь,
Но тогда мне придется его предать.
Вышло так, что в их стаде живет мой брат
(То есть друг, и супруг, и отец, и сын...)
Наш инцест, как шумерский священный брак,
Происходит из мифов седых глубин,
На космической глине миры меся,
Вавилон собирая из тысяч ста...
Но его Византия, его Тянь Ся,
Его Рим - не понятные мне места.
Ведь, когда среди звезд я бреду в бреду,
Зажимая Та Кемет в одной горсти,
Я уверен: его египтяне ждут
Че Гевару, способного их спасти.
Я приду к ним - без танка и без меча,
Повергая оружие в пух и прах:
Они будут плеваться, хрипеть, мычать,
Изгоняя из десен зубовный страх,
Что кормящую руку кусал, как нить
Ариадны, чей факел давно потух...
А когда им удастся меня казнить,
К их Нерону еще раз придет Пастух
Назаретский...
30 апреля 2014 г.
ШаГ
Вершины. Снега. Овчины.
Стакан калгановки выпит.
Под небом, живым и чистым,
Отчизна лежит, как Припять.
От ветра ржавеют скулы.
Туманом стянуло поры.
Шахтёр застрелил Гуцула −
Гуцул застрелил Шахтёра.
Как степи – ковыльным гулом,
Трембитой стенают горы.
Хоронит Гуцул Гуцула −
Хоронит Шахтёр Шахтёра.
На день их девятый мамы,
Молитвой слезу разбавив,
Готовят:
Шахтёрка – манну.
Гуцулка – небесный бануш.
Один притворился мулом.
Второй убежал с позором.
А третий, убив Гуцула,
Пошёл и убил Шахтёра.
ШаГаю – лицом на дуло.
В разбитый обвал притвора.
В родное окно − Гуцула.
В родное окно – Шахтёра.
Верховина, 3 мая 2014 г.
Боттичелли
Стилем sfumato выцветший город тает
В звоне церквей, уздечек, дукатов, крон…
По капиллярам в мраморных пальцах статуй
Австро-мадярским пивом струится кровь
Львовской Весны,
Подобной изящным мифам
О скандинавских феях из детских снов.
Первая зелень в гётевской вспышке мига,
Тычась сквозь пальцы, кошек сбивает с ног.
Эра героев канула в Лету. Войны
Так измотали, − хоть головой о цинк.
По фронтовым дорожкам
Бредет спокойный,
В сизые мхи укутанный капуцин.
Или в меха? В медвежий хребет румынский,
Где и к серёдке мая лежат снега?
Вечность, как бануш, облако ест из миски
Горного неба.
Горы летят к богам.
Всё отошло: анналы чужих империй;
Чёрные дыры власти, где правды нет.
Всем, кто поверит, «ГОсподь» даёт по вере –
Вера выходит вечером в Интернет
В жажде связаться с Додиком из Одессы,
С Лёхой-братком из «славинских» новостей…
Я оплываю воском в ладони мессы,
Чтобы оплакать – разом – и тех, и тех.
Час наступил. Пора выходить из бойни.
Люди Сансару крутят, как чёртов руль.
Мальчики, хватит делать друг другу больно:
Эта весна – для девочек, а не пуль!
Князем Егоркой мир меж дубин расколот.
Слово «Прости» слетает с уставших губ.
Пара орлов садится на серп и молот…
Я, как подростки, в джинсах храню тризуб.
Львов, 5 мая 2014 г.
Сэлинджеровский Куст
Артему Сенчило
Когда в мире настал Содом,
На окраине прежних чувств,
Как Басё, он построил дом
И банановый вывел Куст.
Взяв у Шарля цветок не-зла
И спиной прислонясь к ручью,
Вырос Куст на краю села
(Нет, « не с краю», − а на краю).
Чуя правых и левых пыл
В человеческих толпах сил,
Куст кузнечику говорил:
«Пой, как Леннон, Иже Еси…»
Куст был тих, как перрон-паром,
Что прибился к Большой Реке.
Под кустом отдыхал Джером
С белой бабочкой в рюкзаке.
Раздавать себя – сущий стыд,
Если ты – безнадёжно пуст.
Наши дети бегут − в кусты.
Наши боги уходят − в Куст.
Если танки на ладан прут,
Гадя пулей в лицо свечи,
Куст, −
Как вкопанный в землю Пруст, −
Улыбается и молчит.
Он-то знает простой Завет.
Так уж издревле повелось:
Сквозь него прорастёт на свет −
Пальцем в небо –
Земная ось.
6 мая 2014 г.
А Женщина?
Памяти всех павших посвящается
А Женщина в платье синем, − как небушко на
мольберте
У Клода Моне, − просила:
− НЕ БЕЙТЕ МЕНЯ! НЕ БЕЙТЕ!
У Женщины был сыночек, второй не надевший тапок;
И бил её, нет, не немец, а свой же жандарм гестапо.
Вокруг умирали сосны. Худые, как мачты, сосны.
И город Лубны, сгорая под чёрным военным солнцем,
Вступал в оборвавший нервы, убийственный сорок первый;
Сквозь зубы её, как перлы, текла ротовая пена.
А Женщина в вышиванке, кровавой, как плач трембиты
В гуцульских краях, взывала:
− НЕ БИЙТЕ МЕНЕ! НЕ БИЙТЕ!
У женщины был сыночек – пастух на высокогорье;
И бил её, нет не Мельник, а русский сержант Григорьев.
И гибли кругом смереки. Худые, как жердь, смереки.
И смирный посёлок Жабье, навек потеряв смиренье,
Взывал к партизанам леса, мольфарам и Бодхисаттвам
Карпатским, вступая в адский, запретный пятидесятый.
С тех пор отмотались годы, как выцветшие на дисках
Рязанов и Параджанов,
Но Женщина в джинсах «Diesel»,
Но Женщина в джинсах «Colin’s»,
Но Женщина в джинсах «Wrangler»
Всё так же кричит:
− НЕ БЕЙТЕ! –
Солдатам любого ранга.
Послушайте вы, мужчины, из всех на земле отрядов!
Покуда я жив, я буду орать вам, безбожным гадам:
Вам, красным с бейсбольной битой:
− НЕ БИЙТЕ ІІ! НЕ БИЙТЕ!
Вам, белым на модном «Bentley»:
− НЕ БЕЙТЕ ЕЁ! НЕ БЕЙТЕ!
9 мая 2014 г.
Конец эпохи
Брату Игорю Павлюку
Когда от эпохи Довбушей и Сварогов,
Как сплёв, остаются рожки, − и то бараньи,
Единственный способ выжить – болтать с вороной
О хокку Басё в полесском глухом бараке.
Когда вместо слова Божьего «человечек»
Диктаторы пишут: «член», «активист», «креатор»,
−
Единственный шанс избавиться от увечий –
Оттяпать от бомбы атомной лишний атом
И сделать его кунсткамерным экспонатом,
Бесплатно музей открыв для больных и бедных:
За это тебе космические пенаты
Подарит, как рай булгаковский, гуру Бердник.
Когда на вчерашних ангельских побратимах
Сегодня – отметки бесов невнятной масти,
Единственный путь Поэта – на Хиросиму:
В «бомбезную» пасть слюнявой бомбёжной власти.
Но вам не прогнуть меня на коленях, парни:
На них я стою лишь в храмовых переулках
Да в сельской, забытой Богом, святой пекарне,
Где старый мольфар колдует над юной булкой.
Налево глядишь – имперские оккупанты.
Направо глядишь – мещанские «патриоты».
…А Родина нас, пред Вечностью окупая,
Печёт верховинский хлеб – и не просит квоты.
10 мая 2014 г.
|
