Поезд, в котором я ехал, сверкал фианитом –
пыжисто, злачно, во всю синебокую гжель.
Птиц напихали в шкатулки в углах – и они там
силились каждый бемоль пропевать как сверхцель.

Яства носили нимфетки в пунцовых румянах –
всё отварных многоножек да жареных жаб…
Разум стоял на своём, на две трети увянув;
камни внушали, что я оседлал дирижабль.

Чувство полёта порой возникало и вправду:
ряд мониторов показывал радужный шлейф
на высоте подвесной падишахской веранды –
только потом, карбонатных солей пожалев,

топка бесилась; вагоны – от общих до люкса –
американскими горками прыгали в рожь.
Острые искорки кварца и шкурки моллюсков
сыпались в рот – поорёшь, но с селёдкой сожрёшь.

А полустанок, суливший одну пересадку,
то ли проспал я, а то ли прошпилил в буру.
Там прикорнул пассажирский в зелёную складку –
он в параллельный мой мир отъезжал поутру.

В нём бушевали мелисса, сирень, медуница –
что-то в тот миг всё же дымкой прошлось по вискам.
Это был шанс образумиться и породниться
с добрым братишкой среди золотого песка.

Тронулся скорый. Хрусталь почернел не на шутку.
Цыпочки птичек умяли в железные рты.
Плотью облёкся божок с гипнотической дудкой:
«Я буду править молекулами, а не ты!»

Долго и муторно щёлочи уничтожали
формировавшийся в скромных вазонах белок.
Ну, а разъезд, безнадёжно отпетый чижами,
больше к себе ни единой весны не привлёк.