Эффект Мурашкиной от лекций и докладов –
совсем не выдумка ленивой головы.
Приходит гость, жрёт буженину с авокадо
и грузит датчики вагонами ботвы.

Стихи надолго тормозятся, но не это,
как понимаете, заботит едока.
Вот, мол, линолеум практичнее паркета,
лакрица – сахара и фаллос – кадыка,

и это длится три часа, а то и больше,
причём заявлено, что я прочту стихи.
Внутри меня суфлёр извёлся: дескать, пой же,
пока ценители не в полный хлам бухи!

Подходит полночь. Тут бы – с нашими судами –
пустить в разнос пропахший древностью фаянс,
но только вздохи в промежутках приседаний
звучат, приесться наставителю боясь.

Так получается: для этой рабьей роли
из мамы вылез я и столько лет творю.
Кому смешочки, а кому и мотороллер
подобен пассии и псу-поводырю.

Однако чёрный человек щелей панельных
угомониться не спешит. Луна, как свищ,
пугает взглядом заоконные пленэры
с кудлатой рябью глухариных токовищ…

Весь остальной кусок житья проходит быстро:
Харона с Хроносом я вряд ли упрекну.
А тут картина чёрным маслом: строгий Бидструп
рисует соску мне, костюм и седину.

Наставник всё-таки ушёл; кадык был вогнут
не от удара о ребро моей руки.
Проспав свой творческий отчёт, как сытый вомбат,
я у лежанки стал считать его плевки.

Но вы сочтите, что он всё-таки примахан
тарелкой, чашкой, легендарным пресс-папье…
Такая гибель очень свойственна монахам,
приставшим к парню, а не к тучной попадье.