Юродствуешь, порой до бесовства
дотягивая воющую ноту,
но снова попадает в лапы жмоту
добытая костьми борец-трава.

Жалеешь не калек, а кислород,
томящийся в матрасе под затычкой,
антабку, управляющую бричкой,
и лапидарный маятник с привычкой
науськивать на нас трамвайный сброд.

Кто умер, кто родился в этот день –
тебе плевать с высокого пилона.
Ведь ты до храпа в склепе пантеона
успеть обязан обогнать муфлона
и на огромном свёртке поролона
нарисовать серп, молот и кетмень.

Ты волен – но сидишь, как на горшке,
когда вокруг поют фиоритуры
не только соловьи, а даже куры,
а чехи, аргентинцы и уйгуры
обкатывают парусные фуры,
освоив всё: обгон, дрифты, аллюры
и в яблочко точнейшее пике.

Шмелиный рейд, гроза на Первомай,
сирень на всю Ивановскую пустынь –
а ты зарылся в норку: видно, трус ты,
поскольку мир не видишь дальше люстры.
Поджарил мясо, нарубил капусты,
ударился об угол тумбы бюстом,
предался откровенно хищным чувствам,
забил желудок – и опять дремай.

Пройдёт маразм затравленной страны,
растащат по частям её котята;
ослы поймут, что это не утрата –
остаться без генсекретариата
в лице карги, орущей бесновато.
Вот только жаль, что неизвестна дата
цветенья чудодейного муската
в долинах, что видны с аэростата,
а из апартаментов – не видны…