Кто-то ждет на рассвете расстрела,
кто-то жжет на закате мосты  
и кричит мне вослед оголтело,
а орбита встречает несмело
мой корабль – инородное тело
в атмосфере земной маяты
и расстрелянные, обожжённые,
линзой воздуха искажённые –
каждый лоцман, а не пассажир, –
все покрытые квантовой пеной,
они спорят с планет ойкуменой
световою машиной вселенной
в топологии нервов и жил
и висят на огня коромысле.
От жары испаряются мысли,
оставляя стихии стихи
многострочечно и многозвёздно,
прорастая из грунта, из мозга,
из приборов стальной шелухи,
из пространства, что мною бродило,    
а потом Землю взмяло и взмыло
сингулярным пробоем светила
в охрусталенные небеса.
Долго било о берег рассвета,
рвало до трафарета скелета,
но на беглых бродяжных планетах
выдуло из костров голоса
и расстрелянных, и обожжённых,
гравитациями обнажённых
до циклонов чужих атмосфер,
до различия ядер в нейронах,
до единой и главной из вер.
И я, старый земной флибустьер,
взяв пылающей бездны порог,
этой веры касаюсь калекой,
получившим ментальный ожог,
но опять верю лишь в человека
и врастаю в его интерьер
на спускаемых капсул гирлянде.
Не мессия, не миссионер
в устаревшем измятом скафандре,
я сожжён и расстрелян давно,
обесцвечен и обесскелетен.
Но, рождаясь опять на рассвете
неземном, знаю точно одно:
в космос я заберу с собой ветер,  
постучавшийся ночью в окно.