Алычовые рощи прощались со мной по-фламандски,
золотя плодоягодной дробью зелёную шерсть,
словно братьев забытых едва различимые маски
появиться на миг оказали мне странную честь.

Я совсем не спешил - я же думал, придёт Вероока
и покажет, какая морковка растёт на снегу,
но в подзорной трубе, как нарочно, одни евроокна.
В каждом третьем крикливый буржуй донимает слугу.

Уповая на самый невзрачный кусочек Вселенной,
где в декартовой сетке торчит мой единственный орт,
в три погибели сгорбился я перед вещей дилеммой:
либо смерть, либо прежних веков тараканий комфорт.

В отсыревших наушниках шавки ментовские брешут,
будто римские трассы издревле идут через них -
и опять призывает меня становиться безгрешней
бывший друг кратковременный, ставший причиной резни.

А потом в объективах неслась метафизика тучек
метахимией рыжих волос незнакомых бродяг...
Не растаял в смурных облаках лишь котяра-лазутчик,
убеждённость мою в правоте по кусочкам крадя.

Так хотелось проехать с братишкой в зелёном вагоне
по заброшенной ветке, теряющейся в алыче -
дай вам Бог, манекены, понять моё тихое горе,
сквозняками продувшее скважину в правом плече.

Путешествую с тысячью разнокалиберных скважин,
но в трамвае знакомства не выйдет - нарвёшься на фарс,
да и тётеньке с каменной рожей в продмаге не скажешь:
"Заверните мне брата с тринадцатой полки от вас"...

Понимая в душе, что искомого нету в природе,
обращаюсь к тому, с кем едва ли уместны торги:
полюбуйся терпеньем, с которым настойчиво бродит
одинокий жираф посреди бесконечной тайги.