Сцена, как лоб работяги, потела.
Я на концерте топтал её так,
что над седой реквизитной портьерой
битых полдня измывался сквозняк.

Фатум по совести выбрал салагу:
свежесть мою он корзинами нёс
в самые дальние точки аншлага,
к самым истокам туманов и гроз.

Мне за софитами зала не видно -
свет так и бьёт по броне роговиц...
В воздухе пряном лишь запах бисквитный
для расслабления нервов завис.

Плачу. Смеюсь. Вылезаю из кожи.
Вот отстреляюсь - и, словно шмели,
ринутся к сцене полки молодёжи
всех существующих фракций Земли!

Крякнет сражённый кинжалом советчик,
видеть мечтавший меня лишь в ларьке;
кто-то в газете меня оклевещет,
но - популярность уже на крючке!

Вдруг отключили рубильник центральный -
и увидал я, от страха присев,
в тусклом мерцаньи лампадки сигнальной
зрительный зал в первозданной красе.

Ни пареньков, ни девчат из артклуба;
лишь, афишируя бабьи века,
три с половиной старухи беззубых
скромно исторгли четыре хлопка.

Вскоре здесь выступил Грыць Балабанов...
В общем, пока он гитару лобзал,
добрых пять тысяч ликующих фанов
рвали на части двухтысячный зал.