Никогда не хотелось расходовать жар на северные широты, и в декабре, Варвара, термометр треснул, бог весть, на каком нуле, абсолютный ноль недостижим, в журналах вот тесты – кто ты, какое растение или животное, свет выключают в шесть. Из всей женской прозы мне нравится только Нарбикова, да и то всегда не по делу, приходится вязать новые шарфы, вечно жить на ветру, через несколько дней повесить на дверь омелу, через несколько лет вернуться домой в Тарту, и в театре кабуки висят на заднике черные рыбки Климта, рожденной актрисой театра кабуки уже не отмыть лица, побежишь за ним и в пролете лестничном крикнешь, что будет с ним-то, ничего возможного, белые лилии и ленца, и не нужно отражаться во всех поверхностях, и речистым не нужно быть, за словом не лезть в кушак, здесь песок и соль, и искусство не будет чистым, никуда не падаешь, всё остается так, как было раньше, осенью, что-то ведь раньше было – она надевает чулки, выносит кисти во двор, друг дома приносит хозяйственное по 10 копеек мыло, во взгляде его печальном немеет любви укор, они лежат здесь рядом, не хотят, чтобы было забыто, греют мягкие кисти, прячут в чулан холсты, а память – это пепельница или густое сито, и в будущей неизвестности мы будем опять на «ты». Не думай, что я плачу здесь, орошаю блокнот слезами (хотя это обычно так и бывает, когда в столбик всё про одно), если мы что-то строили, то разрушали сами, и у туннеля светлого тоже бывает дно. Она надевает чулки и зовет его в «Кофе-хаус» выпить глинтвейна, после двенадцати, когда все потенциальные свидетели спят, они вспоминают детство и пьют келейно, потом стыдливые ангелы выключают видеоряд, если это просто сказка, былье под катом, тогда вообще ничего не было, и сказка – ложь, ты не пишешь мне сообщения, и курсор не сочится ядом, ничего не оставлю я там, и небывшего не тревожь, а если всё это правда, никуда ее не приладить, не использовать в сочинении годовых отчетов-поэм, я хочу быть смешной и глупою, я хочу твою руку гладить, на щеке твоей после холода оставлять свой тональный крем.