Здесь нет ни медбратьев-горилл, ни сиделок-гиен*.
И пыточный бор диссидента упрятан в архив.
Здесь воздух в коробке трех стен пропитал сидуксен:
Ты пьешь этот микс, как изысканный аперитив.
 
По мере движения вглубь истончается нить.
В Кирилловской церкви Эмилия** гасит свечу…
Девчонка в махровом халате все просит курить
И шепчет с доверчивой злобой: «Е… ться хочу!»

На окнах колышутся бабочки синих гардин.
В решетке березок за стеклами плещется даль.
Приходит какой-то чувак – то ли муж? То ли сын? –
Целует в затылок, приносит хурму и миндаль.

Зачем-то откручены ручки у встречных дверей.
И демоны пляшут, мотая свои виражи.
Ты к жизни прикован наручником от батарей,
Но самое страшное – все-таки хочется жить!

До выписки – мизер: три месяца жалкой зимы,
А после, на Пасху, наступит вселенский рассвет,
И те, кто отнял рукава у безрукой тюрьмы,
Из шахты поднимутся к солнцу, которого нет.

И ныне и присно в тумане веков ты – один.
Зарницы на Марсе пророчат муру – и миры…
На окнах колышутся бабочки синих гардин,
Как пышная задница климактерички-сестры.

Осечками лает беззубый и ржавый снаряд.
В Кирилловской церкви до ртути сжимается воск…
                                   ___

И две пациентки, что год здесь лежат, – говорят:
Мол, надо бы сбегать за водкой в ближайший киоск…
                                                      6 декабря