Евочка-Евочка, черная девочка, кружево кроит Лилит, вечером греет, как тминное семечко, утром душа не болит. Евочка-Евочка выйдет на улицу, взглянет на снег и вздохнет, где твоя гордость и хватит сутулиться, в общем, любовь – это гнёт. Бросил одну – ей огниво холодное греет обеденный стол, дети, стихи, домино, несвободное слово, и гол твой сокол. Бросил другую – и что ей останется, снег и престол за окном, яблочный джем. Если б только красавица. Лучше бы был незнаком. Лучше бы мышку держал, не завидую, тексты Карин и Маргош, эту заварку, до вечера спитую, выбросить вон, не хорош, но и не плох – просто что-то знакомое, что-то родное до слёз, и от любви наступала бы кома, и не просыпался Делёз. Лучше бы сразу оставил на улице или в чужом терему, Ницше любить, молча верить Кустурице, зайцев жалеть и Му-Му. Только вот нет, нужно, чтобы холодное стало горячим на миг, слово «люблю» настоящее вводное, не отрываться от книг, окна закрыть, не смотреть телевизоры или навек замолчать, в море уйти, записаться в провизоры, всюду молчанья печать. Будет Лилит за большою дубравою к вечеру печь калачи, и никогда не окажешься правою, что тут – молчи ни молчи, время уйдет, станешь скучною липкою, станешь парным молоком, текстом сплошным и помаркою липкою, в горле твоем снежный ком, как мы тогда целовались на пристани, пили почти для души, царство свое заложить ради истины, ты говорил, что пиши – всё обязательно будет красивое, всё обязательно вдруг, липка окажется тоже оливою, снегом окажется луг. Как я тогда ну почти успокоилась, волны, штормило сполна, пишется наискось, жимолость, стоимость, даже себе неверна.