Здесь когда-то была земляничная поляна, скрывая пристрастий к муссу остатки, на переездах теряя последний страх, холодно-жарко, Достоевские впервые приехали в Старую Руссу, и в винницкой электричке поют уру ахим бэлэв самзах. Кто бы мог экранизировать твою биографию так, чтобы мучительно больно, в привокзальном буфете пиво и водка, это классика, нужно снимать, вы всегда не проходите пробы на эту роль, но только небо, радость и ветер смешат опять. Из училища почвоведов тебе принесут синицу, журавля и ласточку, глаз землемера К., незачем было ждать зимы, когда забивают птицу, и разливается морем червленым Ока. Я вас любил, но любовь уже меньше смысла, который редактором вкладывался в эти слова. Фрида скучает за барной стойкой, где сладко, там будет кисло, новая жизнь уступает, уже не нова. На раздаточном пункте тебе подарят новое лыко, новый набор юного техника (больше не землемер), всё бесполезно и в этом равновелико, можно рыдать до утра над коленями Клэр – как там акация, горы брусчатки и гимназический сторож приделал новую ногу, уже не липовую (эра пластмасс), только ты всё равно ничего такого уже не помнишь, убеждаешь других, что ходил вот сюда в пятый класс, а потом проснулся в бистро у околиц Стамбула, Фрида скучает у барной стойки, пьет черешневый сок, отрицая всё очевидное, машет снуло черной отметиной крыльев надушенных строк, но никто не хочет снимать земляничные тропы летом, резать крупные планы, расходовать пленку зря, горек черешневый сок, я не буду поэтом, больше не буду, полцарства тебе за царя. И на что нам теперь смотреть, кто любить наивных, брошенных ради истории, в царство свое вести, в 10:00 выходить с кумачом из винных, не проверяя тонкость своей кости.