В твоей светлице ухмыляюсь, как Базаров,
а хризантемы всё равно цветут вовсю,
распахшись биотуалетом до пульсаров
и мясом тли до Сахалина и Кюсю.
Ты так мечтаешь, чтоб меня вконец прошибло
стандартной тёлочьей реакцией на пот,
но вот и транспорт стал курсировать паршиво,
и со здоровьем понаехало хлопот.

Но кто мне лекарь, если храм твой – мастерская
по оскоплению роденовских скульптур?
Верховный идол облажался, пропуская
скучнейших гоблинов земли в финальный тур.
Что есть добро, то не пылится в секретере –
и потому, когда скончался прежний флаг,
я с мега-планами расчётливого зверя
перекрестил твою мечеть и сжал кулак.

Ещё морщин не так, чтоб слишком – вот и липнут
ко мне вахтёрши краеведческих домов,
зовя в четверг на саксофонную молитву,
что в дальнем парке протрубит гинандроморф.
Пришёл бы – сразу же наткнулся бы на нравы,
от коих вдоволь протащился бывший Савл.
Там на галёрке ищут формулу отравы,
чтоб я стихов поменьше пакостных писал.

Однако паства распускающихся вишен,
апрелю ветреному веря слегонца,
раз в год скучает по непонятым парнишам,
внимая голосу воскресшего певца.
В другие дни и в ближних сёлах нет того, что
случайной пулей попадает в нужный шрам...
А кто б поверил, что Базарову тревожно,
когда распевшийся осинник – всё же храм?