Когда было двадцать, Бетина носила очки на десять диоптрий, раскладывала «косынку», читала сказки старшего брата о кредитных билетах, потом прочитала пьесу о дьяволе – пуделя бы в корзинку, ходили в мясных рядах, судачили о поэтах. Человеческий фактор здесь не имеет значения даже как перспектива – ну кто различит шедевр и сермяжный лубок, кто разберет – уродлива я или как ад красива (это наследие романтизма плещется между строк). Первый поэт империи строит себе гильотину, всё аккуратно, по винтику, чтоб ничего не забыть, я не люблю поэзию, скоро совсем остыну, скоро «косынка» сложится – можно ничем не крыть. Первый поэт империи видит сны без согласных, сожги в себе книги – первые и вторые не рассчитать, много вас здесь таких, сожженных и несогласных, от бдений ночных безгласных луженая благодать. Бетина думала – видимость точки зрений зависит от удаленности от объектива глаз, конечно такое придумать мог только гений, она написала поэму, потом рассказ, читала «Риторику» и безработного Гесиода, чтобы приблизиться, сути не упустить, ты полагаешь, что людям нужна свобода холить раба и язвы свои растить – можно в цепях, в кулончиках от “Versace”, выучить действие полупроводника, гости съезжают осенью, остов дачи всё еще теплится, на полотне река. Когда было двадцать, думала просто зайти за раму – и небеса откроются, выпадет не алмаз, а что-то, что может тянуть хотя бы на мелодраму, откусишь кусочек вечности – и шестеренка в паз.