Тушинский вор собирает пепел и шепчет: «Не обессудьте, сегодня ветер не западный, ртутный столбец завис». Марина выводит старательно: «Что мне Москва, я же – кукла Тутти, зачем так ярко горишь, словно лилия Флёр-де-Лис». За нею пришел околоточный – вот вам моя веревка, они ведь ворвутся – в родном безмолвии не пощадят. Мой добрый пан, я же вижу, как вам неловко – возьмите рубль серебром для своих щенят. Я выйду к ним и прочту что-нибудь из новых, мой первый муж был дьяволом, этот – нет, на казнь всегда приходят в чужих обновах, он тоже умер, значит, уже поэт. Мой сын читал “Te Deum” и детский лепет мешал мне купаться в мести, теперь она все падежи и склонения так закрепит, что не отцепишь больше, моя вина. Мой добрый пан принесли нам прибор и мыло, чтобы не очень долго идти ко дну. Я напишу им: «Всё это тоже было, и не вините больше меня одну». Скоро подует ветер другой, и пепла здесь не останется больше – одни следы, но от горения яркого я ослепла и докричалась только до немоты. Можно ведь многоточием напоследок всех нерожденных заживо обелить? Я открываю глаза, вижу красных деток, кровью помазанных править и кровь пролить. Но господин Загоскин закроет тему, мне в постановке оперной места нет. Добрый мой пан, положите побольше крему, это мог быть совсем не плохой балет.