Мир вспенивался магмою страстей
в предощущеньи жуткого итога,
а я своих придумывал вождей,
как дикари придумывают Бога,
и веря в то, что мой эксперимент
избавит нас от боли и от горя,
цементом фактов камешки легенд
соединял в немыслимом узоре,
    не позволяя никому кругом
    вдруг усомниться в нужности икон.

Мой первый вождь… Я и сейчас его
люблю с какой-то странной тайной болью.
Он первым был. И, может, оттого,
замешанное с порохом и кровью,
во мне всё бродит тех жестоких лет
полынное вино, а в дымном небе
все звёзды, обретая красный цвет,
сочатся сквозь пространства, камни, стебли,
    и всё бурлит в огне былых застав
    ошибок и прозрений хрупкий сплав.

Металл кипел… И это не секрет,
что из него мы впопыхах отлили.
Мой вождь второй… Его фотопортрет
я клеил на стекло автомобиля.
Ревел надсадно старенький движок,
бензин пережигая между прочим.
А грузовик на грязь карданом лёг,
дорогу спутав с глиною обочин,
    и кто-то, чтобы он не буксовал,
    всё под колёса лес живой бросал.

Я выбрался. Как ни был измождён
разбитой колеёй от тюрем к фронту.
Буксировал машину на подъём
мой третий вождь, подверженный экспромту.
Он был чудаковат и грубоват.
И всё божился: мол, за поворотом
по всем приметам неизбежен сад,
который охраняет сторож Пётр.
    Но, чтоб на сбор плодов не опоздать,
    нам нужно всех догнать и перегнать.

А я устал… В каком-то полусне
ворочал снова глыбу монумента,
сообразуясь мыслями вполне
с параграфом текущего момента,
и голову склоняя ниже плеч,
я наблюдал, как медленно, но верно,
косноязычной становилась речь
у истукана, слепленного скверно.
    Да, я молчал… А он всё говорил.
    И, кажется, себя пророком мнил.

Тогда… не помню… может, в первый раз –
пополз по нервам скользкий червь сомнений
весь в кожице невысказанных фраз
и робких неумелых словопрений.
Его за свой позор я посчитал,
привыкнув к ползающим относиться
с брезгливостью. И долго выдирал
из мозга это деловитой птицей:
    казалось, облегчение пришло,
    но что-то там внутри меня росло.

Оставим это. Снова на износ
работал я, как пена с Афродитой –
пыльцу далёких молчаливых звёзд
просеивал сквозь будней серых сито.
Религиям не веря ни на грош,
творил в экстазе материализма.
И натворил… Гляди – не разберёшь
без разъяснений, словаря и линзы.
    Не выстроен был даже пьедестал,
    а я уж и себя не понимал.

Последний вождь придуман был не мной.
Ему другие славословья пели,
когда с моей безропотной страной
я на ужасном вздыбился пределе.
Казалось бы, чего тебе ещё?!..
Пусть не тобой, но всё-таки он создан,
ты с ним одной идеею крещён!..
Я это понимал одним лишь мозгом,
    а сердце не хотело биться в такт,
    осознавая: что-то тут не так.

Я был, как мост – над бездной, напряжён.
Благослови тот мост, первоидущий!
Пока ногою ощущаем он,
соединён век прошлый и грядущий:
вверху – галактик еле слышный смех,
внизу – безумный водопад грохочет…
Нельзя насильно осчастливить тех,
кто даже сильно этого захочет,
    а то, что создал я, звучало так:
    распорядитель и податель благ.

Ночей бессонных замыкался круг,
спаяв концы литым огнём восхода.
Вставал, тысячеглаз и многорук,
как древний Бог, вождь моего народа
и я в нём почему-то узнавал
себя, а так же всех, стоящих рядом,
кто, сам не понимая, совершал
и подвиги, и мерзкие обряды.
    …Стоял в раздумьи многоликий Вождь
    и долго-долго плакал звёздный дождь.