Ах ты, клубника с кровью, руки убийцы…
Горкою на тарелке, как чьи-то мысли.
Мысли копченые, смуглые, как сирийцы,
мудрые, будто выдал их Джозеф Пристли.

Спросят меня: «Кто такой он?», – на то отвечу:
он появился здесь только заради рифмы –
рифмы солидной, решающей, будто вече,
страшной, как для филолога логарифмы,

сложной, как чувства влюбленной солидной дамы
к юному мальчику, что в сыновья годится…
…Ах, восемнадцать ему, ах, какая драма!..
(Кажется, стих в графоманию стал катиться…)

Ладно, вернемся к клубнике, она похожа,
ах, на куриное сердце еще сырое:
столько же крови от выдранных плодоножек,
хвостики-листики выброшены в ведро, и

следует приступить к поеданью ягод,
бросив сравненья и сталкиванье реалий.
Добрый читатель, ты знаешь, я выпью «йаду»,
если ты сам поднесешь мне его в бокале.

…Сердце красавицы, кроме измены, склонно
к творческой страсти, ну, чтобы стихи писались.
Светлый мой мальчик, я пальцем тебя не трону,
если подаришь мне образ, чтоб все у… рылись.

Но почему-то ты даришь мне лишь обрубки
тухлых метафор на тему запретной страсти.
Значит, придется кристальные эти губки
наглой клубникой в немыслимый цвет окрасить.

Ешь. Не обляпайся. Сладкой такой и спелой
больше не встретишь нигде, так что жри, паскуда!..
Добрый читатель, ну что же ты медлишь с делом
всей своей жизни: убийством меня, покуда

не написала такого, что мир подхватит,
но, поперхнувшись, закашляет астматично.
Нежного отрока, храбрый, спаси, читатель,
от бесшабашной силы моей клубничной.

Храбрый чита… Только что тебе против Федры,
сто Ипполитов успевшей швырнуть копытам,
чтоб накормить ненасытные словонедра,
что раскрываются лишь от любовных пыток…

Господи!.. Да вдохновит меня Аристотель,
Макиавелли, Дидро и Умберто Эко,
а не движения сердца и вопли плоти…
Господи, сделай из женщины человека!