Где-то так влачатся дроги.
За стеклом развозки
серый краешек дороги.
Беглые березки.

Фары. Встречные маршрутки.
Ранняя кафешка.
Предпоследние минутки.
Медленная спешка.

Так. Приехали. Достигли,
наконец, предела.
Это вам не фигли-мигли,
а серьезней дело.

Кто последний? Я за Вами, -
болтовня пустая.
Вот и я сюда вливаюсь.
В данный быт вростаю.

Не вода, что точит камень,
а смена регистра.
Отвыканье-привыканье
происходит быстро.

На своем халате рваном
туже стянешь пояс.
И на стуле прикроватном
роковая повесть.

Разрежаясь, свет истает
в приглушенном лае.
Я сочувственно читаю.
И сопоставляю.

С тем, что в отдаленье мнилось, -
здесь соприкасаюсь.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.

Не особенно надеюсь -
осень в зимней хмури.
Тот же корпус, так как дело -
не в архитектуре.

Та же сцена Мельпомене -
базис и основа.
Та же вкрадчивая бренность
бытия земного.

Здесь в преддверье многоточья,
темноты острожной
вместе - врач, водила, летчик,
признанный художник.

От тоски ночной капризной
задвигаем шторы.
И о жизни - только жизни -
водим разговоры.

Опасения, что ныне
вдруг протянешь ноги,
отгоняя прикладными
мыслями о Боге.

Канцлер выставит оценки -
с крючка не сорваться.
Скорбный лист на бледной стенке -
график операций.

Ну а что душа больная
пока не на тризне,
грубо так напоминают
плановые клизмы.

Сладострастия отмычка,
тихая отрада -
чтоб поласковей сестричка
выбрила, где надо.

Память - яркой вспышкой блица.
А на крайний случай
можно молча помолиться,
жалко поканючить.

Ночь. Над миром воет ветер
фронтально и тыльно.
И звезда на небе светит
жадно и обильно.

Что от сотворенья длилось -
пребудет до века.
Ничего не изменилось
в смертном человеке.

То, к чему душа стремилась
и о чем писалось.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.

Страшный суд, конечно, страшен,
но в запасе вера,
подпитавшаяся Вашим
сумрачным примером.

Что грядущее пророчит,
что всего дороже...
Стоп. О впечатленьях прочих
напишу чуть позже.

Час настал. Нет места страху.
И себя не жалко.
Все. Пора снимать рубаху.
Подана каталка.