В книге “Критика цинического разума” один из умнейших консерваторов нашего времени Питер Слоттердайк описал забавную сцену, как две студентки во время университетских волнений оголяют груди перед престарелым Теодором Адорно, теоретиком, чья мысль стояла в основе всей эстетики протеста “новых левых” во второй половине прошлого века. Старик не смог выдержать этого и вскоре скоропостижно скончался. Понятно, что речь здесь не идёт о старческом воздыхании по поводу распоясавшейся молодёжи. Творец негативной диалектики и главный критик общества потребления не вынес другого: того, как на его глазах это самое общество потребления присваивает идеологию протеста; того, как воздух вокруг становится неумолимо “критическим”, нисколько не мешая неудержимой динамике капитала продолжать своё наступление. Речь, очевидно, шла о начале некой новой эпохи, некой новой формы массового сознания, гораздо более опасной и неуловимой, чем предыдущие. Представ пред невозможной задачей в десятиминутном докладе как уловить её очертания, так и предложить некий эскиз программы выхода из сложившейся ситуации, я исхожу из того факта, что мы все являемся современниками этой эпохи. Поэтому намерен начать немедленно, разбив своё выступление на две части: критическую и политическую, в каждой из которых дам анализ состояния дел как в теоретической, так и в практической сфере.

КРИТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ

На сегодня можно однозначно диагностировать следующие симптоматические моменты в том, как наша современность в лице философии мыслит себя:
1) Сосуществование и тесный симбиоз англосаксонской аналитической философии, этической философии диалога и различных течений внутри философии постмодернизма. Господствующим означающим всех трёх по Лакану является консенсуальная для постмодернизма релятивистская догма о “конце великих повествований”, “кризисе субъекта”, подмене поиска Истины различными “языковыми играми” и так далее. Аналитическая философия в лице, например, Рорти, при этом сосредоточена на эмпирическом анализе этих “языковых игр”, этическая философия занята разработкой различных практик признания Другого в рамках глобальной системы символического обмена, а постмодернизм сосредоточил свои усилия на сложной текстуальной критике, герменевтических изысканиях и, в общем, превратился в игрушку кучки интеллектуалов. Политически наиболее интересной здесь является так называемая “философия диалога”, выполняющая вполне апологетическую функцию теоретической основы для идеологии “прав человека” в глобальном обществе. Наиболее обстоятельную критику этой идеологии, корнями уходящей в Левинаса, дал Бадью в своём трактате “Этика”. Суть в том, что, пока в основе глобальной идеологии лежит релятивизация дискурсов и бесконечное умножение различных идентичностей, поиск и признание Другого неизменно будет сопровождаться его онтологическим выхолащиванием. Мы можем стерпеть фундаменталиста, стоящего в очереди за биг-маком, но мы не готовы принять его в его отталкивающей, травматической сущности. Поэтому Другой глобального общества обречён быть симулякром.

2) В интеллектуальной традиции марксизма, к которой я принадлежу, также наблюдается глубокий кризис. Его суть – в полном переподчинении всей теории целям так называемого “признания” (recognition) вместо классических целей “распределения” (redistribution), по формулировке Лакло и Муфф. Здесь мы имеем два момента: во-первых, конец классического марксизма, связанный с падением “государств всеобщего благосостояния”, и теоретический коллапс структуралистского марксизма после поражения Мая 68 года. Последнее связано, в свою очередь, со вторым моментом: переходом капитализма в то, что Славой Жижек назвал “суперсимволической” фазой, т.е. когда вместо традиционного распределения ресурсов Капитал начинает умножать воображаемые сущности (“гиперреальность” Бодрийяра), идеологизируя саму грубую вещественную реальность и превращая в товар как различные формы интерпелляции и самовыражения, так и саму субъективность. В результате как современный теоретический марксизм, так и практики “новых левых” посвятили себя защите и обоснованию различных идентичностей, возникших в рамках новой гетерогенной логики капиталистического обмена. Иными словами, марксизм полностью утерял свою способность быть инструментом системной критики, превратившись в риторический аппарат различных экологических, гендерных, ЛГБТ- и других движений.

В сфере общественных практик мы наблюдаем:
1) Уже упомянутое умножение идентичностей, связанное с превращением самой субьективности в товар. Современный капитализм либидозен: он прекратил работать с потребностями, переключившись на само желание в том смысле, в каком его понимал Лакан. Шизофреническая реальность предлагает субъекту бесконечное разнообразие форм удовлетворения его фундаментальной неполноценности: от мифологии нью-ейдж, саентологии и фитнеса до политических идеологий модерна, например, национализма или анархизма. Отдельно следует остановиться на современном цинизме как наиболее распространённой форме массового сознания: по нашему мнению, он давно утратил свой критический потенциал и превратился в самую неуловимую форму интерпелляции, в новый силуэт наслаждения. Цинический субъект современности врёт, когда считает себя “выше всего этого”, продолжая предаваться гедонистическим удовольствиям вроде невообразимых рейв-вечеринок или наоборот, ударяясь в бессмысленный аскетизм: его место в структуре распределения наслаждения остаётся незыблемым. Подъем индустрии юмора уже давно можно считать одним из идеологических аппаратов государства, по выражению Альтюссера: современной власти, чтоб упрочить положение, достаточно обернуть себя в мантию иронического самоотрицания. Классический упрёк традиционалистов в адрес Капитала, мол, последний является триумфом множественного над Единым, и потому неизбежно ведёт к разрушению устоявшихся структур связи вроде семьи или религии, также несостоятелен по двум причинам: во-первых, нет ничего более присущего современному капитализму, чем клиповое воссоздание и упрочение различных “традиций” как фантазматических объектов желания. Во-вторых, капитализм поддерживает партикулярное расслоение только внешне: расхождение элементов и распад структур до сих пор находятся в рамках жёсткой гомогенной логики. В этом также ложь постмодерных левых: на самом деле партикуляризм воображаем, ни о какой подлинной релятивизации дискурсов говорить не приходится, пока всё это существует на основе универсалистского движения символического обмена. Иными словами, преступление современного капитализма не в том, что он окончательно убивает Бога, а в том, что Бог благодаря ему как никогда жив, и его воплощением являются бессмысленные расходящиеся потоки идеологического желания. С этой точки зрения именно Хайдеггер является последним актуальным метафизиком современности, великим в своей ошибке: он обвинил технический прогресс в сокрытии Присутствия, не усмотрев, что вместе с прогрессом всё вокруг превратилось в давящее Присутствие желания.

2) В описанных условиях “капитализма желания” старинная распря между левыми и правыми теряет собственный смысл и очертания. Пока одни отстаивают постмодернистский релятивизм идентичности, а другие настаивают на сохранении незыблемых связей и национальных традиций, оба остаются в неведении относительно того, как логика символического Капитала определяет механизм репрезентации того и другого. Противостояние лагерей присвоено глобальным порядком с целью собственного воспроизводства. Именно это мы наблюдаем с конца второй половины 20 века (т.е. времени появления американской “доктрины шока”) и по сегодняшний день в странах финансовой периферии и третьего мира, от Кувейта, Сербии и Ливии до Египта, Грузии и Украины: замена одних воображаемых фигур на другие (правых на леволибералов) в рамках неизменной символической матрицы, то, что Бадью называл “логикой конечности” (finitude). При этом различным странам навязывается различный ход развития событий в зависимости от степени доступа к финансовому “Источнику”(мы здесь делаем дерзкую попытку концептуализировать образ из “Матрицы”): развитым странам предлагается вялая борьба на различных “постмодернистских участках” вроде защиты прав животных или гендера (доминирование “левого” дискурса), в то время как отсталые и постсоциалистические страны обречены на доминирование грубой эклектической смеси неолиберализма и этнического национализма, сочетаемого, обычно, с развязыванием вялотекущих “гибридных воен” в интересах глобальной экспансии (условный примат “правого дискурса”). Я здесь далек от вульгарной конспирологии: речь, повторюсь, идёт о процессе, сколько неуловимом, столько и объективном.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ

Я склонен считать, что в сложившихся условиях вопрос “Что делать” должен быть поставлен с новой остротой и теоретической смелостью. Наиболее последовательными и ценными для переобоснования подлинной и актуальной практики освобождения являются, по моему мнению, наработки Алена Бадью и Лакло-Муфф, данные ими в работах “Метаполитика” и “Гегемония и социалистическая стратегия” соответственно. Здесь я постараюсь изложить возможный эскиз их применения в ситуации моей родины.

В сфере теории необходимы:
1) Разработка системной теории идеологии, опираясь на открытия Лакана в сфере бессознательного желания; иными словами, полная и последовательная аппроприация психоанализа критическими общественными науками, а также радикальное возвращение к Просвещению в противовес постмодернистскому релятивизму (этот тезис сложнее, чем кажется, и требует конкретизации, на что у нас сейчас нет времени);

2) Новое теоретическое вторжение в экономику, или то, что Жижек назвал “повторением Маркса”, с учётом необходимости объяснить не так распределение структурного неравенства в удовлетворении потребностей, как распределение и канализацию самого фундаментального желания в новых либидозных структурах господства;

3) Выработка новых форм политической субъектности, основанная на осознании субъектом пустотности своего желания и фундаментальной невозможности его окончательного осуществления вследствие некой неуловимой потери, лежащей в основе любой “расщеплённой” субъективности. Это может быть событийная субъектность Бадью, номадическая субъектность Баумана, субъектность гегемонической артикуляции Лакло-Муфф, субъектность несогласия Рансьера и т.д. Вопрос поставлен, у нас нет времени углубляться в возможные формы: в основании нового субъекта и новой политики должна лежать артикуляция фундаментального антагонизма, а не его сокрытие.

В сфере политического праксиса уместны:
1) Полный отход от государственнической концептосферы, т.е. от того, что Бадью назвал “капитало-парламентаризмом”: нужно признать, что партии и парламентские фракции полностью исчерпали себя как средства борьбы и превратились в инструменты господства и распределения. В этой связи уместна выработка новых форм политической организации, альтернативных старым парламентским партиям;

2) Исходя из сказанного, необходимо сосредоточить усилия на создании сети не-системных низовых инициатив как минимум в сферах академии, культуры и производства, как, в первую очередь, промышленного, так и символического: от студенческих ячеек сопротивления и альтернативных профсоюзов, способных выдвигать позитивные требования на местах, до художественных пространств, неподотчётных культурному истеблишменту и рыночной парадигме. В сфере производства должно быть сделано ударение на консолидацию экономически уязвимых слоёв: нелегалов, работников по временному или разовому найму, а также сферы услуг. В странах периферии, поражённых тлеющими войнами, имеет особенный смысл разворачивание низовых инициатив мира, вплоть до создания событийных пространств диалога между непосредственными участниками конфликта при посредничестве “органических интеллектуалов” (выражение Грамши), готовых к подобной работе. Необходима также – с участием последних – выработка подлинной антивоенной позиции в среде интеллигенции, совмещённая с антисистемной, антикапиталистической артикуляцией такой позиции, дабы избежать попадания антивоенной риторики в либеральный капкан диалога как простого обмена “равноценными” мнениями.

3) Перестановка ударений должна быть сделана также и в сфере “признания” – в этом мы солидарны с Лакло и Муфф. Нет смысла отворачиваться от борьбы экологов и феминисток, но есть смысл в радикализации и углублении различных гетерогенных демократических фронтов и выработка ими, каждой на своём участке борьбы, подлинной структурной альтернативы господству глобального капитала. Не борьба за признание бесконечных идентичностей в рамках устоявшейся системы символического обмена, но бесконечное разнообразие субъективных позиций, по выражению Бадью, “на краю Пустоты”, или, по Лакану, на кромке невообразимого Реального. Не множественное разворачивание капиталистического Единого, но подлинная событийная множественность и дезориентация Единого. Имеет смысл также антисистемная артикуляция и углубление сохранившихся очагов Традиции вроде исторических Церквей в тех странах, где эти очаги оказываются исключены или вытесняемы вследствие экспансии новейших форм распределения.

Конечно, это далеко не всё, и дан всего лишь эскиз, который не может быть исчерпывающим, особенно в области теории, где, кроме политических, стоит множество иных вызовов, от онтологии до эстетики. Но таков закон сжатого изложения, и такова добродетель надежды, не терпящая многословия, чьему искушению я и так, стало быть, чересчур поддался.