Тень от клена и юный цветок со слезой,
белопёрое облачко лета,
мотылька трепыханье и арка борзой
в перелетном прыжке с парапета –

вы незримы в культурологическом сне,
столь любезном надписанным плитам,
где планетка Земля, совершившись вполне,
обрела совершенство гранита.

Это строки киевского поэта Татьяны Аиновой – одного из лучших, на мой взгляд, современных русскоязычных поэтов Украины, да и, думаю, куда более широкого масштаба. Почему выбраны именно эти слова? Если бы данный скромный труд был суровым литературоведческим разбором, подробно раскрывающим образный строй, метафорический ряд поэта, то начинать нужно было бы именно с подобных образов – философских метафор. Когда частное, точечное вливается в общее так тонко и естественно, что и метафорой не кажется вообще. Но у формата «Предисловие» нет такой задачи: распластать перед читателем анатомию души и психофизиологию языковых возможностей поэта (а я считаю, что языковые возможности поэта – это именно его психофизиология, нечто на генетическом или даже гормональном уровне, хотя духовного начала в этом тоже отрицать нельзя).

У предисловий цель другая. Может быть, еще больше запутать читателя, увести его в поэтические джунгли автора книги по тропе чьего-то ещё личностного, субъективного восприятия, дать в понимании рассматриваемого поэта некую отправную точку, которая… не твоя! Чем же ценно это «не твое», если у тебя есть право и обязанность на собственное восприятие стихов? А тем, что дает возможность взглянуть на поэзию не просто с разных сторон, но – с разных высот и глубин. Кто-то видит поверхностнее, кто-то – глубже, и не факт, что поверхностное восприятие – хуже и менее важно. Не факт и то, что глядя в глубину, ты видишь именно этого поэта, а не себя.
Поэтому здесь буду говорить о личном восприятии парадоксально близкого мне творчества Татьяны Аиновой, и это будут, в большей мере, интеллектуально-эмоциональные впечатления, вызванные ее стихами, нежели филологический разбор. И вы здесь не найдете заумных лингвистических терминов, которые часто нужны литературным критикам для того, чтобы казаться умными. Ну, разве что оный термин забредет сюда случайно, сам же и вызванный к жизни семенами интеллектуального начала в стихах Татьяны.

Первое впечатление от ее поэзии в целом – переливы. Причем не каких-то там банальных речек или водопадов, а чего-то очень городского: например, неоновых реклам в ночи или даже… подвижных билбордов, медленно (иной раз раздражающе медленно) или, наборот, так быстро, что не успеваешь воспринять информацию, сменяющих свои изображения посредством переворачивания составляющих их полос. Но в билбордах картинок две, максимум три, а здесь их настолько много… Почему бы не сказать просто, что это напоминает кинопленку? Нет, нужен город. Его пространство, атмосфера, дух. Его время, расстояния, сила. Автор – городская жительница, это ощущается в ее творчестве явно. Несмотря на то, что чувствование ею природы, понимание психологии-философии жизнедеятельности растений, зверей, экосистем, стихий может потрясти, но и эти углубления «тайными тропами» в первозданный мир происходят как бы «со стороны города» и с обязательным возвратом туда. Чувствуется это и в том, как она перестраивает в текст жизнь полиса в целом ряде социопсихологических стихотворений. И в том, как отзывается о селе (нежно, но снисходительно: «Когда бы я была от сей земли,/ во всем сродни ее красе-разрухе,/ которую обсиживают мухи/ и лаем устилают кобели…»). И в том, как расставляет по местам людей («Есть люди, чьи звонки всегда по вечерам – не в уши, а в сердца, не в офисы, а в спальни»). Причем, не статуарно, а очень подвижно, но движение каждого можно отследить, и в нем есть особый смысл и значение для общей картины мира поэта.
В женской поэзии обычно невозможно без ощущения хаотичности. Разум женщины очень подвижен. Он не столько способен охватить многое, сколько с легкостью перескакивать с одного на другое, иной раз не успев осознать сути того, где только что был, а уже и не интересно. (Ницше писал о женщинах, что они – пена на поверхности моря и не ведают его глубин. Цветаева тоже писала о себе: «Я пена морская», – хотя, скорее всего, имела ввиду что-то другое). Очень часто это заметно по женским стихам, даже самым лучшим. Но… большая часть по-настоящему талантливо пишущих женщин-поэтов имеет мужское мышление. Или смешанное, от чего понимать их еще труднее. Именно это, «смешанное», ощущается мною в поэзии Татьяны Аиновой.

Хаотичность многотемности имеется. Очень выражены также эмоциональные спады и подъемы: как будто автор то мило гуляет себе по аллейке – а то вдруг прыгает через неизвестно откуда взявшийся костер, причем то с разудалым «Эх, ма!», то со скептическим «Достали вы меня с вашими кострами», а то и не прыгает, а идет на аутодафе, как покорившийся судьбе еретик, чтобы… в последний момент вырваться из пут и улететь в небо. Именно это появление «костров» и кажется на первый взгляд непредсказуемым и не зависящим от автора, будто даже несколько подчиняющим ее себе, чему протестует ее душа.

Что это было – так неотвратимо –
и не сбылось?
Было ли, если ушло, даже дверью не скрипнув?
Все – осязанья, картины и темы,
нежность и злость –
к непостижимости той безнадежный постскриптум.

Но если приглядеться, то увидишь, что она вполне все это контролирует и даже наслаждается этой властью над случайностью; что все эти огни выстраиваются в некую четкую картину, символ, пентакль или круг силы, окружающий автора и делающий ее неуязвимой. Ибо только с выработанной годами (на интуитивном уровне) способностью к неуязвимости можно так чувствовать и так писать. Подобная чуткость восприятия не обходится без внутренних жертв, а значит, нужно защищаться, «львам заговаривать зубы в расселинах сада». И делать это философски и художественно. Самозащита поэта Аиновой строится из самих же ощущений охватывающего ее во время огненного прыжка жара, а то и ожогов. Они тут же преобразуются из эмоции в мысль, слово. Но не застывают, а просто помещаются под стекло – и там продолжают свою насыщенную внутреннюю жизнь.

А для разнообразия нужно прыгать и через ручьи, и даже через грязные лужи, через горные пики и высотные дома, через провалы, через облака, а иной раз и через людей. Для того же – чтобы впитать их в себя и преобразовать в творчестве. Не «отразить», как расхоже пишут критики о поэтах, а именно преобразовать. Ибо когда превращаешь человека в трансметафору (как в стихотворении «К истории моего псевдонима»), то от самого человека там ничего не остается.

…нельзя быть как все при таком лице.
Для всех – монотонный бетонный провал,
где все в мельтешенье своем мертво.
С таким лицом не качают права.
С таким лицом не ездят в метро.
Таких не живописал Глазунов,
не удостоился Голливуд…
Был вывод абсурден, и этим нов:
с таким лицом нынче-тут не живут.

Эх, были бы мы на самом деле теми, какими пронзительно описывают нас поэты, особенно – влюбленные поэты! Но это вовсе не значит, что человек в стихе – это уже не он. Если тебя так воспринял поэт, да еще и одаренный внерамочным миропреломлением, не кажется ли тебе, что Вселенная хочет донести этим до тебя, каким ты на самом деле и должен быть? Или хотя бы как должен себя понимать. До чего тебе нужно расти.

Хотя, конечно, в этом присутствует доля поэтического идеализма, но, читая стихотворения Аиновой, вы будете четко ощущать, что уж она-то – не идеалистка. Или как минимум очень сильно пытается показать, что не такая. Этот легкий скептицизм  присущ поэзии столиц. Там всем ужасно важно не казаться наивными, романтиками, детьми. Татьяна также не избежала этого, но… и это у нее глубинно: за легким флером циничности, придающей её слову иглоострый шарм, видится способность трезво все это оценивать, видеть причинно-следственные связи возникновения подобного чувствования у поэтов, и не только у них.
Критики часто говорят о глубине в поэзии авторов. Но обычно – для красного словца, и это такое значимое больше для них, критиков, понятие остается нераскрытым. Не рискну утверждать, что у меня получится отворить его вполне, однако поделиться собственными ассоциациями о том, что такое глубина у Т. Аиновой, попытаюсь.

Она связана именно с мужской составляющей ее мышления. Исследовательской. Смелой. Рисковой. Видится мне геолог, мужественно и стойко бурящий глубокую скважину в твердой породе в поисках полезных ископаемых – и вдруг проваливающийся в пустоту… прямо на подземный город, в котором обитает некая неизвестная нам загадочная внутриземная цивилизации. (Если Татьяной создана цивилизация рыб со своим духовно-философским началом в стихотворении «Памяти эпохи рыб», так почему бы не добуриться поэту и до гуманоидов, обитающих в мантии планеты?). «Геолог»-Аинова едва ли станет сразу проявлять назойливое любопытство к такой находке. Она сначала побудет наблюдателем, рассмотрит со стороны, проанализирует. И, скорее, не она познакомится с этими странными существами и подружится с ними, а они – с ней. Ведь им тоже интересно, а интерес она вызвать умеет. Это уже по-женски, а вот снова по-мужски: при этом для нее это приключение ничуть не отменит первоначальной цели – полезных ископаемых. Никакая отвлеченность (хотя таковых множество в каждом стихе) не заставит этого поэта забыть о том, что она изначально хотела сказать, и это наличие  целевого стержня, весомого и зримого, создает ощущение целостности, необыкновенно важное для личности современного мастера слова. Если стихотворитель слишком оторван от земли, нынешнему читателю он не интересен. Если же совсем «земной» – то это вообще не поэт, пусть и пишет в рифму, и имеет сотни поклонников из «простых людей». Баланс между взлетной полосой и устойчивым фундаментом у Т. Аиновой заметен, и именно это  – главная ее загадка. Чёткая хаотичность, идеалистический скептицизм, и, я бы даже сказала, духовный меркантилизм. Последнее, полагаю, нужно объяснить. Обычно духовно-душевным людям свойственно раздаривать себя направо и налево в своих альтруистических порывах и творческих откровениях. Здесь не так. Татьяна тоже способна на подарок (точнее, дар) себя в слове, на полную отдачу и даже выворот души на изнанку, но не бессмысленно и беспощадно, иной раз (как всё та же Цветаева). И уж если вы этот дар получите, то он станет для вас бесценным.

Может быть, это ощущение возникает от «слишком художественности» ее поэзии, обилия образности. Однако никогда об этом не скажешь – «красивости», ибо они не поверхностны. Ее образы – это не косметика на лице. Это переплетение лицевых нервов, тех самых, напрямую связанных с мозгом, которые создают выражение  и мимику этого лица, имеющие куда большее значение в восприятии тебя, чем все подрисовки.

Я не возьму ни луны дозревающий персик,
ни с путеводной звездой болевое колечко.
Только с изнанки небес всю бесчисленность песен –
вольной тоской исцелять и любовью калечить.
   
Особо острохудожественно и с большой долей иронии раскрывается Аиновой тема женщины, всех ее особенностей, тела, возраста, зависимости от социума и общественного мнения, от личной жизни и пережитых разочарований. Татьяна – одна из немногочисленных поэтесс, которые в таких сюжетах далеко не всегда прячутся за лирическую героиню, а умеют «показать на себе» – но не просто показать, а указать выход изо всех этих выморочных в своей мелочности проблем. Её личный выход – творчество, круто замешанное на самодостаточности. Автор четко отличает именно самодостаточность (когда человеку хватает своего внутреннего мира и развитости) от тупой женской одинокой мизантропии, когда сидишь и всех ненавидишь, от мужчин до детей и животных, и эта ненависть и есть то единственное, что тебя составляет. Впрочем, о последнем – всего один текст. Гораздо больше таких стихотворений, читая которые, ясно представляется пушкинская Татьяна (ассоциативность по имени) с ее внутренней развитостью, размышлениями, прогулками, чтением, изучением библиотек, кабинетов, восприятием природы и вещей – благодаря чему, даже будучи одинокой, даже испытав удар по самолюбию, она осталась спокойной, как чистое озеро, и не опустилась до мелочности обиженной бабёнки-мстительницы.
Ну вот, опять: начинаешь о творчестве автора, а получается психология. Его или своя – уже не важно, потому что это переплетение двух Психей – и есть то, ради чего живет поэзия. И, может быть, анализ слов, неологизмов, находок, авторского стиля и не нужен никому, кроме литературоведов, а с человеком нужно говорить по-человечески. Хотя написать филологическое исследование по стихотворному строю Аиновой будет интересно. Например, название книги «Тайные тропы» можно толковать двояко: не только «тропинки-дорожки», но и «тайные образные средства» (тропика) – только для посвященных, способных понять. Но здесь я намеренно не хочу вдаваться в мелочи – дабы не раздробить общей, по-настоящему грандиозной и одновременно хрупкой картины.

Хочется добавить, что это поэт, который вдохновляет на собственное творчество. Иногда ее стихи читать больно, иногда хочется метаться, сомневаться… Иногда наоборот находишь опору. И не столько в каких-то жизненных ситуациях, из которых автор нашел выход и делится этим с тобой. Этого даже не так и много в поэзии Татьяны. Здесь другое: интеллектуально-творческая опора, чувство, что не перевелись еще у нас истинные поэты, не вымерли, как мамонты, за ненадобностью – самоизгоями из невыносимой для них бордюрной линейности «потреблятского» общества.

Свой принцип неучастия в компосте
какими словесами оправдать?

Когда читаешь стихи Татьяны Аиновой, мысль «и я так могу» преследует постоянно. Это очень хорошая мысль, хотя понятие «так» – на самом деле вовсе не относится ни к стилистике, ни к техническим версификационным моментам, ни даже к идеям. «Так» – это значит, что твои глаза зажигаются от того же, или подобного ему, света, что и у растревожившего тебя поэта.
Эту книгу – «Тайные тропы» – нужно отыскать в себе. Указывания и навязывания со стороны автора здесь вы не дождетесь. Чувство личного выбора этой поэзии сразу поставит вас на какую-то иную платформу, чем те, с которых отходят привычные нам всем поезда в обыденность. А вот куда ты с этой платформы уедешь… Сначала дождись поезда.