Проблема использования ненормативного лексикона в художественных произведениях, не принадлежащих изначально к низовому жанру, является
проблемой, начиная с Франсуа Вийона и Ивана Баркова и заканчивая рок-культурой и постмодерном. И, несмотря на большое количество «за» и «против» в данной
дискуссии, - окончательного ответ на вопрос: «Допустим ли в искусстве мат?» - так и не удалось найти.
     Главный аргумент, к которому можно апеллировать в вопросе об использовании мата в художественном сводится к проблеме социальной адекватности
искусства, которое должно говорить на языке своего времени, быть обозначаемым актуального социального обозначаемого. Безусловно, в подобном поиске
жизненных адекваций искусства есть свой позитивный смысл.
      Но не надо забывать о том, что  художественное является автономной самодостаточной реальностью, о которой Фридрих Шиллер высказался как о фантазии
по отношению к реальности и реальности по отношению к фантазии. Независимое бытие искусства не позволяет превратить творчество в гражданскую вывеску.
Поэтому нужно учитывать всю опасность абсолютизации любого эстетического постулата. В притче Кришнамурти есть следующий эпизод: человек нашел кусок
Истины. Дьявол предельно расстроился, но после подумал и решил: «Человек захочет привести истину в систему, – и снова придет ко мне». Разве не то же самое
имели в виду средневековые европейские монахи, придумав поговорку: «Дьявол – логик».
           Второй аргумент, к которому часто обращаются авторы, использующие мат, связан с экзистенциальной природой мата, в частности мата русского. Русский
мат –  явление уникальное. Этот феномен культуры несет в себе колоссальный заряд архетипической энергии, могущей воздействовать на психику со свойственной
первообразам одержимостью. Причем, что характерно, русский мат, в отличие от ненормативной лексики в других языках, обладает, помимо ругательной формы,
еще и особой экзистенцией, которую довольно четко уловили рокеры. Это умонастроение ожесточенной тоски одиночества, маскируемого кабацкой удалью.
Есенинщина русского мата довольно полно проявилась в семантике «постыдных» скоморошьих куплетах эпохи зрелого Средневековья, которые, к примеру, хотел
использовать режиссер Андрей Тарковский в фильме «Андрей Рублев», амбивалентно сочетая высокое и низкое, сакральное и профанное, трагическое и
комическое с неподражаемой иронией трикстера. Трикстер, клоун, юродивый, скоморох, бродячий актер и певец, странник,  паломник -  этот смысловой ряд
архаических героев русской мифопоэтики, со взаимными переходами плача и смеха, возвышенного и вульгарного, серьезного и низового, свойственными семиозису
трикстериады, - рождает типичных славянских героев – от былинных богатырей до советских хиппи и а ля хиппи. Никакой эвфемизм не способен передать ту
энергетику крикливой вымученной бравады раненого чопорной несправедливостью одинокого сердца которую подспудно несет русское матерное слово.
        Однако же, и здесь не следует забывать о крайностях. Этническая привлекательность, равно, как и социальная насущность мата, потребность использовать
его энергию, обращается во зло, если автор пытается компенсировать за счет негативного драйва ненормативной лексики свою собственную этическую и
эстетическую пустоту – отсутствие художественной ценности и нравственного смысла стихотворения. Подобное мы часто наблюдаем в произведениях молодых
авторов, так или иначе причисляющих себя к «постмодерну». Точнее сказать, к его эрзацу. Симулятивность подобной идентификации проявляется наиболее полно
в текстах с наборами вульгаризмов, не оправданных ни смысловым рядом, ни авторским отношением, ни стилем письма. В данном контексте мат можно банально
(не ново, но нет ничего правдивее банальных истин) уподобить перцу в пище: им можно обострять вкусовые ощущения. Но не станете же вы есть один перец!
         Наконец, третьим после социального и эмоционального аргументов дозированного (то есть крайне редкого и обдуманного, а не банально «щедрого»)
использования мата в поэзии является аргумент чисто эстетический, связанный с поэтикой постмодерна и, в частности, с принципом «двойной кодировки»,
сформулированным на уровне литературы Умберто Эко. Суть «двойного кода», столь мастерски примененного, например в романе Эко «Имя розы», в а ля
бульварном романе Милана Кундеры «Вальс на прощание», в пошловатой эротике «Женщин» Буковски и рассказов Павича, в кабацко-криминальных мотивах
классических (Барков, Есенин, Высоцкий) и современных (Липольц, Крыжановский, Ульяненко, Андрухович) русских поэтов. – заключается в имитации автором
профанного, стилизации вульгарности, уподоблении грубого с целью его же разоблачения. Характерной чертой произведений двойного кода является их разное
восприятие в разных кругах: такие тексты в высоком элитарном окружении  воспринимаются как элитарные, в  низком массовом кругу  - как массовые.
Отсюда – следующая диалектика восприятия поэзии с матом в разных кругах слушателей: от завышено восторженного в богемно-маргинальном контексте - через
возмущение в  рядах чопорного официального ханжества - до неторопливого иронизирования в снобистско-интеллектуальной куртуазии. Яркий пример – герой
«Степного волка» Германа Гессе Гари Галлер, которого любили и/или ненавидели только за то, что он человек или волк, не замечая его двойственной сущности.
         Главное отличие двойного кода от однолинейного текста – наличие иронической авторской дистанции и общий смысловой подтекст – качества, ак правило,
остающиеся незамеченными профанной публикой: в равной степени и маргинальной, и традиционной. В результате в поэзии с матами видят только ее
поверхностный фабульно-словесный слой, распознавание матов в котором вызывает одинаково дискредитирующие автора бурный восторг или столь же бурное
возмущение.
          И, в качестве резюме данного эссе, мы рассмотрим негативную сторону третьего аргумента, как раз вызываемую неуравновешенным отношением публики к
применению двойного кода, откровенность и видимая неуместность которого подчас вызывает культурный шок. Разница восприятий двойного кода в вы соком и
низком кругах приводит к его сознательному или подсознательному наращиванию, напоминающему размножение метастаз в организме. Когда автор, пытаясь
потрафить публике, не замечает своего скатывания в попсовость и упускает тот критический момент, когда он заступает грань. И отныне пародия перерастает в
пародируемое, имитацию вульгарности нельзя уже отличить от самой вульгарности, стилизация низкого занижена настолько, что утратила стилевой бронежилет и
стала низом из низов.
        Посему, не призывая вас использовать или отказаться от ненормативной лексики в искусстве, я просто излагаю свою точку зрения на ее дозировку как
вспомогательного, хотя и жесткого, лекарственного средства. Идите вы…  к Богу…
        И Он нас всех рассудит.