Местоимение «мое» в названии статьи – ясное указание на то, что все высказанные в ней мысли не претендуют на абсолютную истину и содержат ту долю здравой самоиронии, которая не позволяет нашим убеждениям превратиться в навязчивое дидактическое карканье. Говорю это не ради оправдания (мол, что не пишу, не обращайте внимания: авторский бред), а ради уточнения.
  Однажды я говорила с Поэтом (то бишь, с человеком, которого считаю Поэтом на основании своих «субъективных предрассудков»). Здесь важно, не кто он, а сам ход мысли. Он спросил меня, какое бы определение я дала графомании и я ответила:
– Искусственность.
– Удивительно! – Сказал Поэт. – Это то, что я хочу написать в своей статье о графоманах: «Графомания как искусственное взращивание в себе той потребности писать, которая у Поэта является органичной,  подобно дыханию или, извините, испражнению».
  Пусть вас не пугает органицизм метафоры. Дерьмо, конечно, пахнет не фиалками, но и подлинная поэзия, рожденная из плоти и крови , пахнет не розовыми духами.
  Другой мой друг Поэт разграничивает поэзию и графоманию как «органическое» и «химическое», что свидетельствует о совпадению наших мыслей.
  Исходя из этого посыла, я хочу развить тезис об искусственности, не претендуя на его абсолютное авторство.
 Я, к сожалению ли, к счастью ли, – не древний китаец, мечтающий классифицировать «тьму вещей» по категориям и родам, понятным только ему одному, посему не буду заниматься каталогизаций (тем более пронумерованной) подлинных черт поэзии и ее отличий от не-поэзии. Если я вам предложу табличку под названием «Пять признаков поэта» или новый Декалог на тему «Рецепт спасения от бездарности», меня сочтут не Моисеем, а Наполеоном. Причем, именно тем самым. Из больницы, где лежал Михаил Врубель. Впрочем, все поэты и художники – люди сумасшедшие, поэтому такое сравнение меня не страшит.
  Природу поэзии на протяжении столетий пыталась постичь гуманитарная мысль человечества – с тем же рвением, с каким она пыталась понять сущность Бога или смысл бытия. Все эти попытки не увенчались окончательным успехом, но историографии ради следует их вспомнить. У Аристотеля: истинная ложь поэзии противопоставляется ложной правде истории. Значит сие: история идет по факту, а поэзия улавливает сущностные характеристики предметов, используя при этом вымысел. У Карла Юнга: поэзия есть одухотворение архетипов. Значит сие: поэт есть медиум, обладающий развитой способностью выводить из коллективного бессознательного человечества и облачать в форму символа универсальный образы культуры. У Мартина Хайдеггера: поэзия есть охрана «дома бытия». Значит сие: поэт, будучи на страже бытийного дома, есть субъект языка, которое  и является «домом бытия», поэтому поэт передает истину бытия, стоит в ее «просвете». У Владимира Библера: поэт суть философ, поэзия порождает новые смыслы, философия черпает из нее вдохновение. Смысл этих утверждений так или иначе сходен и выражает трогательно-амбициозное любование поэтов – самолюбование или внешнее восхищение. Дело немного подорвали герменевты и постмодернисты: у Георга Гадамера появляется образ читателя поэзии как соавтора, трансформирующего текст в ходе интерпретации, у Юлии Кристевой и Ролана Барта – образ самодостаточного имманентного текста, порождающего смыслы и вбирающего другие тексты как некую мозаику.
  Думаю, историографии достаточно, чтобы понять, что, если речь идет о поэзии, не всегда философская эрудиция субъекта проясняет дело. Наоборот, скорее затемняет его. Посему дальше я пойду не как философ, а как поэт.
   Мне кажется, что первое, что отличает поэта от графомана – это отсутствие разрыва между словом и жизнью, как бы не банально это звучало. Поэт пишет то, чем живет и живет тем, о чем пишет. Поэзия рождается из мусорной ямы эмпирики, из реальных кровных переживаний и страстей. Близость поэзии к личной жизни автора не умаляет поэзию и не сводит ее к сопливым личностным излияниям. Поэзия отличается от излияния, как исповедь отличается от пьяной истерики (хотя последняя может быть исповедью). Не излияние (отрыжка), а Откровение (выдох) – подлинная формула поэзии. В Откровении все личностное как бы сглаживается, теряет истероидный синдром, облачается в уравновешенно-экспрессивную форму универсально-символической художественности, форму "общечеловеческих ценностей". А дальше происходит обратный процесс: поэт, выражая в стихах больное Я интминой жизни, начинает подстраивать последнюю под свое творчество, нередко иронизируя, играя, эпатируя. И это не позерство, не бравада: у истинного поэта – это стремление сузить до минимума, а то и уничтожить вовсе малодушный зазор между творчеством и жизнью, которого у всех истинных духовных персоналий от Будды, Сократа и Христа - до Есенина и Ганди – не было, нет и быть не может. Тогда-то и говорят: «Дар ведет» (слова еще одного моего любимого Поэта). Не думайте, что это весело и ярко. На самом деле подобная зеркальная обратимость жизненного творчества – такой ад, где не до эффектов. "Дар ведет" через наркотики, психушки, алкоголь, болезни, неврозы, разрыв с родными и близкими, грехи и очищения... Хоть кол мне на голове тешите, но не бывает упакованных во фраки и джипы благополучных поэтов до кончиков лакированных ногтей. Видимо, недаром юродивых издревле почитали на Руси: если верить Юнгу, это архетипическая фигура, а архетип, как известно, несет истину бытия.
  Единство слова и жизни в поэте – проявление более объемлющей особенности его бытия – это естественность. Естественность предопределяет потребность писать как биологическую функцию организма и одновременно переживается в качестве некого трансцендентного нашептывания («мне диктуют», «я не могу не записать то, что диктуется»). У Генриха Белля есть чудесный рассказ «Риск писательства» – об издателе, у которого критерием проверки писателя на вшивость был вопрос: «Почему вы пишете?». И удовлетворил его один-единственный ответ: «Я не могу иначе». Поэт действительно не может иначе – он уже в игре, или, если хотите, в системе, как наркоман на своей игле.
        Не следует путать эту наркозависимость поэта от творчества с исступленным желанием писать, встречающимся у графомана. Влюбленность в собственное творчество, маниакальная потребность его осуществлять у поэта сочетается с совестливостью, крепким здравым смыслом, с той адекватной долей скептицизма, которая заставляет поэта судить себя строже всех критиков на свете. У графомана же этого порога не существует: его несет, и чем дальше, тем убийственнее и мельче. Причем, графоманы с этой точки зрения подразделяются на «умных» и «глупых». Первые вовремя улавливают свое графоманство и сознательным усилием воли прекращают писать или хотя бы «выставляться» с написанным. Такие люди (а я знала их) – достойны всяческого уважения и восхищения. Они - пример выдержки и самообладания для поэта. Вторые  же – это бездарно пишущие, которые не чувствуют собственной бездарности или чувствуют ее на подсознательном уровне. Причем, подспудное переживание своей несостоятельности запускает у них в ход фрейдовское вытеснение, что делает их еще воинственнее и завистливее.
    И последнее. Не следует отождествлять поэзию с техникой стихотворчества, а графоманию – с технической угловатостью стиха. Истинная поэзия невозможна без техники. Без техники она превращается в визги и вопли: чтобы передавать Откровение, нужно обладать хорошим передатчиком. Но техника, будучи необходимым атрибутом, не является достаточным признаком поэзии. Она – орудие, лопата, инструмент, призванный починиться главному началу в поэзии – копанию ямы души. Без души поэзия мертвеет гораздо больше, чем без техники. Без души - это добротный, страшный труп, а не красивый полутруп или театрализировання клиническая смерть. Я встречала стихи, лишенные техники, - но это были Стихи. Чтобы стать поэзией, войти в поэзию, им не хватало лишь наживного мастерства. И наоборот: гораздо чаще мне попадались идеально сложенные, как красавицы с подиума, шаблонные, «форматные» вещи, тщательно прилизанные и причесанные под стиль – неважно, был ли этот стиль академически ясным классицизмом или подчеркнуто заумным постмодернизмом, но в них… Ни черта в них не было. Последнее заставляет меня определить графоманию более сложно, чем простую банальность незрелой строки.
     Графомания – это искусственное делание стиха, соотнесенное с нормами и правилами жанра, сопровождающееся мучительным выжиманием из себя пишущим своих эмоций, мыслей, умозаключений и ремесленных навыков. Пишущий озабочен тем, чтобы понравиться Народу и Истории (как правило, в лице таких же пишущих), он свято собирает архивы, анналы, приемы мастерства и критические заметки о них же. Он борется с неким циклопом, не подозревая, что корень страшилища – в нем самом.
    Поэт – не циклоп, это истинная скотина. Но это Божия скотина. Он не думает ни о какой Истории, не заигрывает с народом, поскольку уже находится в Вечности. Будучи живым, поэт одной ногой касается истории и одним пальцем этой ноги – современности. Дыхание вечности диктует этой твари и мучительное осознание своего предназначения, и не менее мучительные кризисы и депрессняки. Вечность является поэту в лице Бога, а Бог – в лице Ближнего. Поэтому поэт, будучи отдален от абстракций «народа» и «истории», невозможно близок к миру людей. Простых людей – вон за тем столиком, вон на той скамеечке… Наверное, это и есть тот самый народ, та история, та Родина, без которой – говорю без пафоса – вообще непонятно, ради чего мы творим. Хо-тя: поэт будет творить даже, если у него не будет ничего из перечисленного – творить просто так. «Христа ради», как говорят бабушки, – и точнее не скажешь.
                                            ___

        Однажды на одном из выступлений в кафе редактор приказал мне закрыть рот, так как мои призывы не понравились спонсору. После концерта ко мне подошла уборщица из этого же кафе и попросила мою книгу. Я поцеловала ее.
        За сим – все.

[RIGHT]Автор высказывает благодарность поэтам,
своими высказываниями натолкнувшими его на эту зарисовку:
Юре Крыжановскому, Игорю Павлюку, Роме Скибе.

[/RIGHT]