Снег чадит.
                                                                                                               Слеплю себе коня.

                                                                                                                    И. Павлюк


Что можно «заметить» о Поэзии Брата? Что можно «эдакое ухитриться» о Поэзии Поэта? Восторженно-девическое, сестринское, навеки преданное: «Ах! Вы бессмертны, сударь!» Ответное, язвительное, чужое, со стороны, литературно-критическое: «Расслабься, дурочка!» и «Какой же у него апломб, однако!»
И какой же у нас апломб, Игорь? Апломб выпадающей пломбы от первого встречного грубого слова. «Не ори, пломбы выпадут!» – хочется крикнуть, да некому: время, эпоха, растворяется, раздробляется, рассыпается в горстях серебряных иудиных монеток… «Капитализм… А я его не ждал»*. Естественно. Ты же поссорился «с Богом и с эпохой», потому что «толпа не узнает ни гения, ни Бога, ни любви», а еще потому что – «в черных списках у тех и этих», потому что Христа-то «не распяли» (удивительное чутье нашего жлобства – даже не распяли), а так «…посмеялись над ним. Сели. Едят» – и это самое страшное. Дай бог им приятного аппетита! Как говорят в Одессе, «чтоб  вы нам были здоровы».
Мы же всех любим, брат. «И ближнего, и дальнего, и лебедя». Ты  растаял от вселенской любви, как худенькая свечка на стрептоциде. Ты живешь там, в «крещеном пространстве», где святые воды еще не бунтуют, где Христос и Варавва – оба! – дети, где пекут с вишнями пироги, где Будда мерно переговаривается с Мамаем в степи над Большой Степью неба, где оба обабились – скифская же баба! – где…
«Баба». Да. «Баба» означает «воин». Ты же знаешь, брат, что баба и воин – одно. Что баба – высший воин, лучший воин, добрейший воин, всепрощающий и (но!) всепомнящий воин… Его называли «манерным, как девочка», как только его не называли… А Пастернак сказал, что великий         поэт – это чуть-чуть женщина… Естественно, не в плане сентиментальной слащавости или жеманности. В великом поэте женское начало, так называемая Anima – это чутье и нежность матери, чистота и душевность девственницы, ироничная мудрость бабушки, архаическая всеохватывающая космичность бытия Земли… Женственность в ее соитии с высшим безупречным мужеством воина – борьбы, но ненасилия, войны, но не драки, смерти, но (и) – бессмертия…
Таков он, Игорь Павлюк. Говорю «таков он» безо всякого пафоса… Разве можно умеренно-напыщенно почитать того, кто вызывает любовь – в ее высшем, (спокойно, товарищи!) духовном смысле слова? Ни фига я не «почитаю». Ни словечка я не «почитаю». Почитаю – все. Прочитаю – его Слово – от корки до корки, от коры до коры «бескорых» деревьев...
Вначале было Слово… Логос или Голос? Мысль или письмо? У          Игоря – одно неотделимо от другого. Никакого эстетства, никакого формализма, никакой поэзии ради поэзии. При этом никакой вульгарности, нарочитости, игр в «простоту», дабы всем нравиться… Он таков, каков есть – в стихах его Самость, его Совесть, его Соколиность, что ли…
Думаю о его Письме и отмечаю: во всей людской истории не могу сухо уважать совсем немногих: Марину Ивановну Цветаеву, Бориса Леонидовича Пастернака, философа Николая Александровича Бердяева и (да простят мне читатели это вынужденное действо – «постановка в один ряд!») – его. Страстность Марины, выпуклое зрение Бориса, трансцендентализм Николая («горизонт бы еще разорвать, а то – очень тесно» – это уже у Павлюка) – и ко всему – чисто игоревская целостность.
«Целостность»! Наконец-то нужное слово найдено. Поэт, у которого нет спасительного зазора (куда спрятаться – аистом в песок) между словом и жизнью, бытием и письмом, логосом и голосом – это истинный поэт. Избираю в качестве названия заметки немецкое слово Lebenswelt, принадлежащее великому философу-феноменологу ХХ века Эдмунду Гуссерлю и не имеющее аналогов в славянских языках. Буквально оно переводится как «жизненный мир» и означает единую, целостную, «органично-органную и, прости Господи, оргазмную» (это уже наш Павлюк) сферу доопытных интуиций, созерцаний, актов мышления и деяния. Вот это-то единство мысли, чувства, слова и поступка и отличает поэтический мир Игоря как одного из самых естественных, «не высасывающих из пальца», прорывающихся, «проливающихся» (медом? светом?) поэтов нашего времени и, думаю, – не только нашего.
Еще одно, что мне больше всего болит в Игоре и что любят о нем слушать наши «товарищи ученые, доценты с кандидатами» (фраза Владимира Высоцкого) на конференциях о нем. Его картина космоса. Его неподражаемое мировидение, отчетливо проступающее в аллюзиях, символах и сочных, как бы замешанных на вишневой крови, ассоциативных рядах.  Есть поэты, бегущие от мира земного с его пошлостями и тяготами в мир иной, абстрактный и идеальный. Таковы русские символисты, Андрей Белый, Бальмонт, Брюсов, например, и многие другие. Есть поэты, всей кожей любящие нашу природную жизнь-матушку: до жара, до озноба, до белой горячки: Сережа Есенин, Володя Высоцкий…  Есть мятущиеся между тем и этим: Марина Цветаева… И есть редкие, кто способен не убегать Туда и не захлебываться Этим, а чуять и зреть в обыденном отголоски вечности. В русской литературе этим свойством обладал разве что Борис Пастернак, хотя что поэту примеры чьих-то «жизненных миров», чьих-то седьмых небес, когда, он «сам себе море, и горы, и небо»? Только у Игоря к этому чутью прибавляется весенне-есенинская, волевая, волынская, сочность и легкость. Это не аллитерация: я имею в виду, растроганно-народный и одновременно – волевой, мужественный, интеллектуальный характер его поэзии. Лепесток сливы, в котором – Космос. Недаром он в свое время желал быть «тонким ,как китайский лирик»…
Его космос: болящая голова ромашки, трава, подставляющая колени для головы, сломанные руки снежинок, луна без ночной рубашки – целиком и полностью язычески антропоморфен и при этом по-христиански ранен и тоскует Тоской Вечности. На примере Игоря Павлюка видно, как можно сочетать в себе исконную фольклорность, европейскую гуманитарную образованность (третий доктор социальных коммуникаций в нашей стране), модерную (нет уж, нет уж, «ретро»!) раскованность и личностную бунтарскую самобытность – ствола из огня и воды. Я, как философ культуры, герменевт по мироощущению и скромный толкователь его текстов ума не приложу, как можно было так точно дать то определение современного человека, над которым бьются маститые мыслители, пытаясь зафиксировать парадоксальное, удивительное, сочетание этнической идентичности  и мировой открытости: «летящий (летающий) корень». Как-то одна моя хорошая знакомая, эстетик, сказала, что космос у нее ассоциируется только с глиной. И правда: что может быть естественнее очеловеченного, одомашненного макропространства Вселенной и расширяющегося до святых горизонтов  микропространства нашей Родины? И страшно за него (него, пространства, и него, Игоря-поэта), и радостно, и горько так, и сладко, а главное – настолько солено, что хочется смеяться навстречу девочке, плачущей на бабушкином пороге… Лететь по степи на лошадке особой, готической, породы: глядишь и не поймешь, из села ли, или из города, необузданная или ручная, как пони, да и вообще, лошадь это или так, показалось, а держишься ты рукой не за попону, а за крестовину… Креста.
Лети, корень, – и лепи этот мир заново! Бог сделал человека творцом по своему образу и подобию… Так говорится в Слове – в Его Слове, в твоем слове, в том слове, что было Вначале…



 * Здесь и далее приводятся цитаты из стихотворений Игоря Павлюка в моем - ориентируясь на контекст, дословном - переводе (Е.Б.).