Отдают озорные мечты иксодовым жжением:
кто-то вскрыл, будто банку тушёнки, озоновый сейф.
Тени ламповых вех пошли косыми саженями,
да с фонариками почему-то не все.

Затвердевшая жёлчь – на песок. Романтика – в глину.
Лишь фосфены прежние – да и то не на вкус.
Глядя в небо, чуть-чуть я приоритеты сдвину
да с реактивными струями пересекусь.

Боль – она так: то выест вестибулярку,
то сбычу мечты на всю звёздную ночь внушит;
моя же задача – держать иннеарскую марку,
не допуская инфекции в глубь души.

Неужели всё было заложено – как в Серёгу,
Ваньку, Вадика, Эдика – весь комплект?!
Почему так несносно глядеть на дорогу,
словно норма – летать на ольховой метле?

Да, ребятки. Венозная подтверждает.
Лаборантский подлог исключён (хоть страна ещё та).
И уснувший вместе со мной часовой в генштабе
растворяется в чреве горохового шута.

Захраплю – не больно. Может, за разделителем
граней внезапно отключается шприц.
Так и лежим – двое с одним наитием,
оставив в Киеве краснофонарных жриц.

У него гепатит – опять же, вне сновидений:
за завесой звёздной этот парень не пьёт,
и болячка – то просто история, как сидели
за другие идеи бомбила и стихоплёт.

Разудало качается в воздухе онкобункер.
Колыбели уютней нет и пуховика.
А что Штепсель что-то там задолжал Тарапуньке, –
не умеющим отключаться не привыкать.