Рассвет спустился в сад и разглядел
гнилые зубы мартовской земли,
седые брови старых грустных яблонь…
«Мне снова не леталось в облаках,-
рассвет подумал, - ниже чем – тем тоньше
невидимая нить, что отделяет
реальность от надежды, жизнь от смерти».
Он видел умирающую плоть,
еще живущую своим воспоминаньем
о зимнем счастье – белоснежной правде,
о цепкой хватке воздуха ночного,
он видел обреченность и живучесть,
он видел старость, чувствовал ее
степенность, расторопную походку,
в которой было: «Я не верю в тленье»,
и осторожное движенье вниз, туда,
где леса тень дарила не свободу
и не надежду… - несколько минут
не то, чтоб сладких – попросту – последних,
дарила просто жизнь как забытье,
жизнь не как притчу, а как избавленье
от всех сюжетов. Медлил наступить
и раздавить последнее - не время,
ведь не было его уже, а то,
что оказалось спрятанным за стрекот,
за песнь часов, неслышную уже,
за вечное, казалось бы, убранство
его в дрянную пошлую цифирь.
Не то, чтобы рассвет вдруг понял, что
он вестник смерти, - нет, он взгляд лучил
внимательный, сочувственный и добрый,
и съеживалась старая зима
почти с готовностью принять иное
и не сердясь на молодой рассвет,
на монотонность наступленья смерти,
и длила, не сердясь, еще мгновенье,
точней – себя, еще точнее – тень,
и все пыталась разыскать в себе
зачем-то, просто так остатки страха,
в глаза рассвету глядя и не веря,
не веря, нет, - в пустое слово «тленье».