Активным солнцем взбудораженные клумбы
в осенних парках стали ярче и пышней.
Тот самый угол Туманяна и Лумумбы
под светофором схоронил моих коней.

Их было десять табунов в одном моторе –
муругих, чалых, эфемерных – а потом
вне расписания извергся крематорий
над экранировавшим грусть мою щитом.

Рассада бархатцев, непахнущая зелень,
незасвидетельствованные миражи…
Всё – как тогда, когда водители косели,
берясь гурьбой за непосильные гужи.

Стоит по-прежнему уездный городишко,
пустоглазницыми мещанами киша,
и по заезженному радио трындит, что
в работе счастье обретёт моя душа.

Упорно пахнет перезрелой чагой в роще,
площадку детскую скрывавшей от луны.
Качели вымерли – и стал заметно жёстче
гвоздичный воздух с чувством призрачной вины.

Догадки мавок, что здесь кто-то похоронен,
единодушны – и машины в городке,
который с горя потерял этнохороним,
неуправляемы на стартовом витке.

Они пищат гипнотизирующим чипом
на весь уезд, что приближается финал,
и редкий грач, таксидермистами ощипан,
опять обкаркивает Энскводоканал.

Скворцы мутируют под действием ионов,
вода чернеет, расщепляется мазут…
Вот так – мальчишку обломали в веке конном,
а город слушает, как памятники ржут.