Вблизи яров, где водятся ужи,
где в паре метров пропасть безо ржи,
подзатесалась древняя музшкола.
Он там верёвки вил из всяких нот
и приходил ко мне, как важный кот,
не воплощая ничего мужского.

И вроде ж натурал – поди смекни,
зачем он на меня транжирил дни
и ночи, что слагались в пятилетки.
Ну, похвалю его за вскрытый шах,
за мизер… А зверюга на дрожжах
растил любовь к японской драндулетке.

Что это было? Фортепьянный скретч?
Счастливый сон? Но я же мог сберечь
аквариум с непотрошёным миром.
В нём был отсек для жирных цихлазом,
но был и заповедник – чуть весом
и чуть доступен котикам-пронырам.

Альфонс – везде альфонс; лишь борода,
которую он бреет иногда,
желая быть моложе при обгоне,
добавилась с ромашковых времён,
чтоб видел Богом брошенный район,
как выглядит волдырь на сером фоне.

Мужчиной там не пахнет. Из турне
однажды он вернётся с постакне,
определённо движущимся к глазу,
и первое сфорцандо слепоты
свернёт «Ниссан» в болотные цветы
со стеблями из прутьев фибергласа.

Та местность помнит нас в одном снопу.
И пусть картограф переврёт тропу
к заветному бетонному сараю, –
ретривер, покалечивший кота,
чутьём прознает, где моя тщета
ромашки на варенье собирает.