Терялись рифмы в уличной толпе.
Стояло упоительное лето.
Над самым ухом Коська что-то пел,
притаптывая поросль бересклета.

Плодами наряжалась алыча,
котёнком притворялся луг ершистый;
я в Коську тыкал пальцем, хохоча,
сердился и орал: "Да причешись ты!"

Я даже не подумал, дуралей,
что на него примеряна богиней
причёска уникальнее моей:
двойной пробор и бобрик посредине.

...Он уходил из трепетного сна
за кульман - вычислять какой-то синус -
и поступью бывалого лгуна
нахрапистое лето проносилось.

Стриптизом занялись его кусты,
посаженные в знак любви и мира -
и чудятся библейские кресты
изменнику за аркой транспортира.

Порою педантичный в ерунде,
на аскорбинки Коська не был жадным,
а просто у ребят в прекрасный день
кончается период безлошадный.

Имел теперь мой друг во все виды
столь значимые киноэпизоды!
К весне у бересклетовой гряды
найдут останки Коськи-пешехода.

Вот так задашь мозгам в былое курс -
а там чадят полынные седины;
а за окошком - рай, и что ни куст -
двойной пробор и бобрик посредине.