Со скамьи подсудимых под сенью дубов на Сырце,
утирая слезу, озираю запретную зону.
Ходоки никогда не узнают меня, но процесс -
будто трон сатаны под твою подогнали персону.

Мудрецы далеко не оттянут конечный мой пункт
панацеями от неминуемой скоропостижки.
Как и в годы пригожие, зарясь на доллар и фунт,
неизменно спешат на работу чужие братишки.

Голышом восседаю. Пилотский костюм тесноват.
Кто о деньгах серьёзно задумался, кто о свободе...
Даже страшно добытчику жалости осознавать,
что братишек в такой ипостаси никто не заводит.

Тиражом многотысячным чей-то животный запрос,
не волнуя меня, сталактитом висит в гей-портале.
Я мечтаю, чтоб мы погоняли дроздов и стрекоз,
сыроежек набрали в кульки и песок потоптали.

Но невидимый, словно летучая взвесь мышьяка,
в десяти сантиметрах от луж и раздолбанных статуй
наблюдаю, как реют цветных адидасок шелка
и машина дымок за собой оставляет хвостатый.

Мой довечный удел - ожидать приговора судьи,
то бишь мальчика, кепкой косящего под нувориша.,
но приходит ноябрь, наносную мечту остудив;
остаётся лишь чувство, что ты этих мальчиков выше.

При попытке уснуть за секунду уходят века,
уменьшаются страны, чуть слышно пищат марсоходы -
и топорно торчат на опухших боках колобка
Джомолунгмочка, Эйфелев штырь, статуэтка Свободы.

На коленях Большая Медведица нежно храпит;
фортепьянную мессу заносит на третьей октаве...
Ты играй! Чей бы козлик рычал... И смотри на пюпитр.
На меня не смотри - суринамская пипа задавит.