Без парнишки заблудшего не стоит село,
будь пацанёнок кацапом, жидёнком или хохлом,
и не село — сорный город-погост, пгт,
где известняк громоздится в скупой наготе.
Целит в ребят-репейнят нумерация дробь:
ценник кому в знаменателе, а кому — дрок
на километре N. Выхлопной, холопный газ
гложет столбы похлеще, чем глотку — Джульбарс;
нежно стекает мазут и горчит в мураве.
«Сашку КАМАЗ уж месяц как… Глянь, макраме
всё сучу, как машинка швейная… Хоть бы хны!
Только он стороной обходит мои сны,
прям как, помнишь, сбежал на речку и там — бултых,
с Егором пришёл на бровях, шрам остался, а в кулёк молодых
сомиков наловил и принёс. Бубнит: мать, ухи
и томатов — солёных, знаешь?.. Так их, бухих,
потащила дрыхнуть в сарай, где сена тьма-
тьмущая… А он всё заладил: вот свалю в Харьков, ма…
Ма, храпит, ма — как дитё, в рот суёт кулак
и руку кладёт под бок, как привык: вот так.
Дрыхли всю ночь до обеда, что кладка дров.
А отвернулась — не парься, мамка! — и был таков.
Я на 16 мобилку в подарок, а он:
тут кореша, только свистни! — нафиг мне телефон?
Вот и тогда не взял, ускакал, убёг,
батя бы вразумил…» — «Так а что там Витёк?» –
«А ничего. В церкви стоял в сторонке да гроб тащил…
Я вот гляжу: мы — не люди, прямо клещи:
голос чужой жуём, выгинаем в гнездо
волос чужой. Даже если и правду сдох,
ссохся, рассыпался, предал, дал стрекоча –
не отпущу. Я ему в ладошку куском сургуча
мобилку его впечатала, чтоб звонил.
Оставила мостик — Сашка б на нём возник
и добежал до крыльца, чтобы боль высосал йод.
Если в доме не спят, значит, и гость придёт».
Но вечер воркует и воздух миротворим.
Тот, кто ушёл, — как молния: неповторим.
Кто, как креста нательного, имени не снимал,
неповоротлив: тлеющий в плоти крахмал
пробирается в кроны, душу в плену держа.
Корни текут только вниз. А кореша
помнят только колкий, ржавый вихор
бурьяна на могиле. Как зенки ни щурь, а двор
шиш увидишь с трассы М-97,
неотличимой от М-98. Приходил сосед
Николашка, чудик, лежал на обочине, ждал,
когда пострелёнок Сашка сквозь зубы земли даст сигнал,
что добрался, куда обещали, что смерть — не мгла,
а непрозрачный полдень, что самое гла…
главное — что в яблоне семена видны на просвет,
что дождевики завивают в почве тугой след,
что Николашку кургузый овчарец не будет жрать,
что заговорится язва, что на той стороне слышно ржач
кобылки сквозь наливную дугу пшена,
и если заплакать: «Вернись», — у ворот не отловит шпана,
не будет мучить, путать мысли в больной клубок.
Дзынь! — заискрит экрана взбитый белок,
дзынь! — лебезят голоса, дзынь! — станет ясно враз…
Николашка скачет на лапках, хохочет, борясь
за глухую могилку, машет, парит, как птах.
А мамаша лежит на полу, ждёт звонка впотьмах.
А мамаша (впрочем, месяц уже, как не мать)
мякоть памяти дёснами продолжает мять,
номер мямлит, купленный для блудника.
Но молчит мобилка молчанием молока.
Известь слизала с детства хранимые швы.
Мёртвым звонит, предатель, мёртвым — не живым. |
