Ильинский канул в чёрствый снег. И был таков,
каким казался и вверху, когда был вписан
в трапецию окна. Ни синяков,
ни буковки предсмертной не оставил.
Отделался молчанием и тут
(всегда тихоней в классе, «на камчатке»,
рукопожатие с солёною росою
от скромности; худой). Не стоит думать,
что после жизни изменить себе
гораздо проще, чем обычно. Необычно
здесь только то, что умиранье человека
его перемещает из отряда
приматов и родных в разряд событий,
а может, в их отсутствие. И всё же,
как показалось людям в тот момент,
когда Ильинский, растопырив руки
(вратарь, два раза в сборной, первый номер),
бежал к земле по оловянным стёклам
так быстро, что едва в них отражался
вороний вскрик, — так быстро, что пока
перо спускалось вслед за ним, вдогонку,
как уголёк, царапающий ватман,
уже внизу его глухое горло
перечеркнув по кадыку, — он опустел.
И вот пространство неумело начинает
стирать его привычный, тёплый контур
с бумаги (но она не истончилась,
а стала лишь плотнее — вот в чём смысл
исчезновения реального предмета).
И инеем покрылся лоб, как будто
испариной, которую не в силах
впитать в себя платок. Он был таким,
каким и был. Но на него смотрели
впервые, может, в жизни как на чудо
последнего преображенья, когда тело,
по сути, остаётся не у дел.
Но что-то мне подсказывает: может,
стремглав преодолев по вертикали
дистанцию до смерти, он поставил
рекорд для никого — сумел на долю
секунды обогнать свою же гибель?
Точнее, он пропал в ничто так быстро,
в одно мгновенье, и его душа-беглянка
не поспевает осознать, что разрушенье
уже настало? Так бывает на шоссейных
растянутых до горизонта лентах,
когда водитель выжимает до предела,
и двигатель свистит, как щёголь,
и щёлкает, как пуля: раз — и нету,
оставив след невидимый — слипстрим
(шлейф воздуха с пониженным давленьем,
воронку). Как эффект обратной тяги,
слипстрим засасывает мелкий мусор:
обёртки, улетевшие бейсболки,
бутылки ПЭТ, огрызки яблок и окурки
дешевых сигарет, газеты, ручки
без пасты или тюбики помады,
презервативы, — всё, чем человек
беспечно замещает на дороге
своё движенье, превращая эти
отходы в путевые знаки или,
вернее, в символы: засечки на деревьях
в неведомой чащобе. Поглощая
воспоминания, видения и мысли –
обочины, поверь, всегда кишат
такого сорта выбросами, — вихрь
слипстрима перемешивает в гущу
метафоры души, на миг как будто
воссоздавая оболочку человека,
которому они принадлежали.
Ни сокрушения, ни жалости к себе
и ни к тебе, ни пожелания, ни жёлчи,
как, в общем, ни разлуки, ни утрат,
ни расставания — расстаться невозможно
с Ильинским — ведь никто с ним не сближался
за тридцать с небольшим. И всё же облик,
составленный мозаикой из многих
фрагментов (прихоть скорости и силы
падения), меня тревожит: как
Ильинский представляет, что он умер,
и что его заботит больше: мысли
о казусе слипстрима? или поле
на школьном стадионе, где под вечер
не отличить бегущего от тени?
А может, притаившись на снегу,
он втихомолку за предательство прощает
или прощается? Но голос с хрипотцой
сейчас мне так напоминает сотни
других, что я стою, зажмурив сильно
глаза. У неба цвет сенильный,
миндалевый. Когда бы знать…
Но из улик (записки нет — но сам, видать)
на шее — лишь перо, подобно чёрной
царапине, зарубке. Это что-то
оставило свой тонкий след, когда
Ильинский с ним столкнулся между третьим
и предпоследним этажом. И этим
барьером — перепонкой льда,
разбитым стёклышком — была, наверно, просто
его фамилия, оставившая росчерк
на память. Вот и все дела.

Прощай, Ильинский. Слитком немоты
становишься. Твой голос скоро смолкнет
на холоде. И не заклеить рты,
как окна.