Сборник стихотворений: Кременчуг, "Христианская Зоря", 2005
* * *
Переводите, люди, языки
в координаты нераскрытой тайны:
любая буква вовсе не случайна
в рифмованной космичности строки.
Переводите еле слышный звук
в неясный жест руки, в окне мелькнувшей,
во вздох любимой, на плече уснувшей,
преобразуйте мирозданье букв.
А после приводите письмена,
что в разорённых городах сгорали,
и те, что мы ещё не начертали,
к союзу подсознанья и ума.
Себя переведите в новый мир,
небесной многозвёздностью рождённый,
и слова смысл – не сей, а затаённый! –
вдруг станет главной из вселенских сил.
Пессимистический сонет
Земля парит на лучшей из орбит.
Ей по знакомству вышло это место:
ведь всё, что ближе к Солнцу – то сгорит,
планеты дальние замёрзнут честно.
Что Фаэтон, не выдержав обид,
взорвался, стало только что известно,
а мелкий интриган метеорит
Земле не страшен. С ним неинтересно.
Под мощною защитой атмосфер
Земля то ввяжется в пустую драку,
то, хохоча, бросается в разврат
и в оргии полубезумных вер
шатается по мировому тракту,
как в стельку пьяный, отставной солдат.
* * *
На улице становится темней.
Не видно звёзд. Не их сегодня праздник.
Хохочут, отмечая юбилей,
поэты плах и барды казней.
Метеорит в объятия петли
влетел, болезный, эшафот сбивая.
А ну, конвойный, двери отвори
в ограде Ада или Рая!..
Кто там сказал: «ему не вышел срок»?
Все приговоры до рождения известны.
Ты не поёшь, и срок твой невысок.
Гораздо больше можно дать за песни.
А, может быть, как раз наоборот?..
Вот, немотою упираясь в стенку,
втираешь ты в свой лоб холодный пот,
унять стараясь дрожь в коленках.
Зачем же так?!.. Орал и сочинял
неистово, фундаментально-зримо!..
Но там, внутри, ты медленно молчал,
ужасно и неотвратимо.
Фатальный замыкая маскарад,
последний фейерверк ослепит чернотою.
…Что чувствует палач, когда заряд
в лицо своё своей плеснёт рукою?..
* * *
Да, времена когда-то были!
Друг другу ям враги не рыли
и, на соперника злобясь,
его не втаптывали в грязь.
Булыжник или прут из стали
за пазухою не таскали,
среди вселенских ссор и драк
надеясь больше на кулак.
Мы у барьеров чуть бледнели
и пули у виска свистели,
но даже враг мой, даже тот,
стрелял, когда окончен счёт.
У нас всё было чин по чину:
тупым ножом не били в спину
и взгляд бывал мой стылым, злым,
любым, но только не косым.
Колодцев мы не отравляли,
своих мундиров не меняли
в тылу противника и он
мне не плевал в лицо: «Шпион!»
Сейчас в досье стоит отметка:
не шпионаж, мол, а разведка.
И термин «враг» сменён в момент
округлым словом «оппонент».
Но почему-то мягки нервы
и жёны часто нам не верны,
бесчестны слуги и князья,
и подозрительны друзья.
Вот почему, узнав секреты
фальшивой до ядра планеты,
кричу, ударившись в бега:
«Ищу врага я, господа!»
* * *
Ни грамма лжи и фальши не прощайте.
Но, вверх стремясь по крепостной стене
и нагрузившись тяжестью вдвойне,
себя и вас предавшего спасайте.
Пусть он кричит. На крик не отвечайте –
ведь ваша боль равна его вине –
и словно на издерганной струне
себя до крови в пальцах исполняйте.
Измучившись – кладут красивей в гроб! –
и перепутав газзават с вендеттой,
вы с ним, обнявшись, броситесь в окоп.
А после, долго-долго, до рассвета
всё будете смотреть на потный лоб,
зрачок расширив дулом пистолета.
Город Здесь
Не бросая ни слов, ни перчаток,
в ножны спрятав и гордость, и спесь,
без хором, теремов, без палаток,
жили люди в селении Здесь.
«Здесь!» – кивнули и ткнули на карте,
продавив параллель до болот.
Приказали: «Здесь город поставьте.
Вам поможет окрестный народ!»
Ах, народ!..
Кабарга да медведи.
Комарьё. Мошкара. В общем, гнус.
Но ответили: мол, в пятилетье
всех построим, скомандуем – «Пуск!»
И пошло,
понесло,
закачало.
То, что нету дорог – наплевать
и на то наплевать, что к причалу
девять месяцев барже не встать.
Были подвиги…
Были проступки…
На гитарах играли бичи.
Было Солнце, горящее сутки.
Ночь была и огарок свечи.
Всё прошло…
Посреди чёрных топей
вырос город с названием Здесь.
В нём ни рук не ломают, ни копий
и коль надо – ответствуют: «Есть!»
Ни пороча ни места, ни цели,
спрятав в ножны и гордость и спесь,
вдруг почувствую, что приржавели
в них без дела отвага и честь.
Я молчу.
Никого не ругаю.
Что покойники?!..
Их не клянут.
Но не стройте –
прошу!
умоляю!!! –
новый город с названием «Тут».
Воспоминания о дискуссии на кухне
по половому вопросу
Чувства меры не теряя,
без хихиканья, всерьёз,
мы на кухне обсуждали
половой больной вопрос.
Как вели себя прилично,
разъясняя термин «пол»,
представители различных
сексофилософских школ!
Всё зудели… Я же встал,
отодвинув табуретки
подошёл к окну: соседке
ветер платьице поднял.
Но опять я весь – вниманье.
Говорил дружище Ваня:
«Племя гордое мужчин
превращается в фемин!
Нет, здесь нужно «или-или»!
(Ваню девки не любили.)
Или их к ногтю прижать,
или начинать рожать!»
Все кивали. Я кивал,
соглашаясь, а в окошке
у соседки ветер ножки
обвевал и обнажал.
Тут вступил приятель Влас:
«Рассужденья Вани – куцы!
Ведь пробил великий час
сексуальных революций.
А боишься, папский нунций
индульгенцию продаст».
Влас «Плейбоя» тёр страницы…
За окном кричали птицы…
И лукавый ветерок
всё ваял, ваял из ситца
то, что было выше ног.
«Очень, очень всё не просто.
Я над этим размышлял, –
покачал горбатым носом
Жора-интеллектуал. –
Экстремисты феминистов –
разновидности расистов,
для которых нету норм.
Нужно предлагать народу
сексуальную свободу
только лишь путем реформ».
«Вы же спутали, ребята,
равенство с матриархатом:
это не эмансипЕ!» —
закричал вдруг практик Вова.
Все гудели бестолково,
словно чайник на плите.
Пили, пили сладкий чай,
а потом достали водку:
наливали через край,
сахар падал на селёдку.
Всяк доказывал своё.
На окне – роса, как слезы.
А соседка в новой позе
вешала на шнур бельё.
В общем, братцы, что трепаться!..
Как болят культя и грудь…
Было нам по восемнадцать,
а соседке меньше чуть.
…И на утро весь шалман
уходил служить в Афган.
* * *
Вот и пришёл… Я за дверью твоей, эскулап…
Мне бы вбежать, но я просто тихонько войду.
Сяду устало, как будто тяжёлый этап
я отшагал в кандалах по звенящему льду.
«Помнишь, — спрошу, — как меня ты пытался лечить
от недосыпа, от чёрных кошмарных ночей?
Чтобы не слышать, как в полночь пространство кричит,
я был готов расплатиться душою своей.
И расплатился… Теперь вижу странные сны:
тихие люди блуждают по мёртвым снегам.
Их дыроглазые лица полны тишины
и благосклонности к спящим ночным сторожам.
Время молчит, как заброшенный старый окоп.
Боль в немоту загоняют чужие миры.
Только скрипит под ногою прохладный сугроб…
Только скрипят, чуть качаясь, деревьев стволы…»
Я шлю проклятья здоровому крепкому сну:
всякому эху ведь чей-то предшествует крик.
Двери твои, эскулап, на себя потяну…
Боже!.. Откуда, знакомый до ужаса, скрип?!
Homo Microbus
1
А миром правит не злато –
звездовороты вершит простота
и Господа
она берёт на себя функцию.
Сложение бесплатно –
плюс к атому атом.
Перемножаем.
Молекулы получаем.
Факториал бесконечности –
сыпь золото в дырявый мешок вечности.
Если ещё постараться,
оживёт оно, может статься.
2
…доказано, что в микробах
есть золото…
3
Все люди – пленники голода.
Вот они, притянутые континентами,
в них тычутся разрозненными фрагментами.
И, чтоб прокормиться могли она или он,
им нужно питаться пространством.
Оно не похоже на бульон.
Скорее, оно – лекарство.
4
Доказано, что в микробах
есть золото.
И прочих элементов штук эдак сто.
Отсюда:
микробы – прекраснейшая валюта,
не боящаяся инфляций
и забастовочного бунта.
Еще – запиши, чтоб не забыть! –
их очень легко разводить.
5
Безнервность – благостыня всегда.
Характер и плоть их, будто слюда.
…Пахнет дрожжами питательная среда –
примитивность.
Запах падающих звёзд
Когда над Землёй
упавшей в облака звездой
ночь внезапно запахнет,
романтик и практик,
подписав договор,
прекратят свой спор.
Дураков ультиматум
читают они, сев рядом.
И потом чуть пахнет атом,
коньячищем – бумаги лист.
Глупость подленькая – пряна.
Звёзды же пахнут раной
и ещё чуть-чуть океаном.
Когда бриз.
Вчера скончался — не надо слов! —
академик Сахаров.
Если с неба сорвалась
звезда,
это означает,
что чья-то совесть погибает.
Запах извне и в глубинах мозга:
так же терпко, совестью нашей,
пахнут звёзды.
* * *
Предощущенье войн и катаклизмов
не самый страшный грех перед людьми.
Быть может, это тот из атавизмов,
который не мешает нам спасти.
Нам бы внимать… Но почему-то люди,
оракулов в проказах обвинив,
обходят их. С юродивыми судьи
выводят нудный плачущий мотив.
Но прокажённых, знают очевидцы,
от нас, здоровых, просто отличить.
Проказники пророки и провидцы,
как с вами нам, обыкновенным, быть?!
Игры ума не терпит злое время.
Реакция обыденности – страх
того, что мечут бисер разных мнений
озорники… И боль таят в глазах.
Знамения не признают сомнений,
себя через безвестность волоча.
Предощущенье и предупрежденье –
две стороны щита. Или меча.
Что выберем?.. И что же будет с нами,
когда из лепрозория обид
мы вырвемся?… С высокой крыши храма
о чём-то снова кто-то голосит.
* * *
Вновь принуждают уезжать
от жён и от невест.
Вновь заставляют удивлять
охотой к смене мест.
И, заклинанье наложив,
ход сделав просто так,
выводит плохонький мотив
косноязычный маг.
Мир оквадратен на доске.
Мир – в клетку. Чёрно-бел.
Фигуркой шахматной в руке
над миром я висел.
Куда поставят?.. Как пойдут?..
Сменив на милость гнев,
меня, быть может, заведут
в палаты королев?..
Предложат прошлое забыть,
чтоб я, болезный, смог
по клеткам правильно ходить.
Хоть вдоль. Хоть поперек.
…А я с доски себя свалить
сумел под выкрик злой…
Пусть пешкой суждено мне быть!..
Но, все же, быть собой.
Минута
Свет заламывался в небе круто
и срезал вполовину тени.
Из потока минут минута
вдруг упала в переплетенье
позывных, рваных фраз, испуга,
немотой себя изувечив
Я минуту, как тело друга,
взгромоздил на занывшие плечи
и тащил её по окраине,
на ребро упавшей, галактики.
Всё казалось мне, что в звёздном пламени
не скафандры корёжило – ватники.
Всё казалось мне: с той минутой
где-то в прошлом я был знаком.
Дюзы ухнули.
Сплюнули, лютые.
Полыхнули вдруг артогнём.
А минута в руках тяжелела,
я её тормошил, тормошил,
чтобы там, за далёким пределом,
кто-то вновь её оживил.
Пещерная живопись
Алый пламень,
белый камень,
игрища теней.
Кто-то стрелки переставил
циферблата дней.
По-эвклидовски наивен
плоский горизонт.
Галькой стали под обрывом
яйца птицы дронт.
Памяти срывая пломбы,
я в сознанья катакомбы
с факелом войду.
Лопотать начнёт и хлопать
крыльями кожан и копоть
упадёт во тьму.
Кружат хлопья.
Вбиты копья
в мамонтовый пах.
Стынет охра вязкой кровью
на людских телах.
Стынет охра, стынет время
сотней тысяч лет
Нарисованное племя…
Высеченный свет…
Что-то зашуршит в пещере.
Я, глазам своим не веря,
отступлю на шаг.
Факел гаснет… разум тоже…
Нет, такого быть не может!
Не бывает так!!!
Но, прикрытый
сталактитом,
выступил пейзаж
(не давнишний, не забытый,
а до боли наш):
два зрачка – как два нарыва,
и стада машин,
стилизованные взрывы,
люди, чёрный дым…
Не красив был, не уродлив –
прост, как будто иероглиф
каждый из людей…
Зачадил потухший факел.
Переведший время плакал,
Тая средь камней.
* * *
Как мы спешим всё видеть, всё успеть,
себя сыграть на клавишах событий!..
Ведь в нас с рожденья обитает смерть
у каждого – своя, но тайной нити
концом она вплетается в начало…
* * *
Живу…
Час каждый нов и странен.
Он – в лотерее дней билет.
А, может, пёрышко в тумане
из крыльев вереницы лет?..
Минут гитара отыграла,
сумев струну не пожалеть.
Да, в мире этом есть и смерть,
но есть рожденья и начала.
Есть неизбежность катастроф,
но и высокий миг паренья,
он тоже есть.
Не нужно слов –
попыток жалких утешенья
тому, что я не свой билет
вдруг вытащу из ниоткуда.
Прожитый день всего лишь ссуда.
Он лишь вопрос, а не ответ.
Вновь глухо тенькнула струна.
А песня главная не спета.
Не сочинённая, она
иным пригрезится поэтам.
Но в ней неясный, может, звук
есть мой аккорд, моё страданье
и полуночное гаданье,
и строгих формул чёткий круг.
Я этим всем не дорожил.
Пусть время трёт монету сердца:
кто ею долг свой оплатил,
тот жил совсем не для коммерций.
Презрев игрушки лотерей,
так натяну я струн иголки,
что тронь – и лопнут перепонки!
И станут времени осколки
сердцами чуткими детей.
Пасмурные праздники
I.
Нам не хватает
горячей солнечной крови…
Логика знает
о нас до смешного мало:
счастья пантеру
в капканы расчётов ловим,
спрятавшись в клетках
из пластика и металла.
II.
Вороной «буммер»…
Красный тюльпан…
Дым сигареты смешивается
с выхлопными газами.
Неба перевёрнутый котелок
выплёскивает
голубиного цвета туман
на пасмурные праздники.
Фонаря светящаяся слеза
целую ночь на землю падает.
Скрадывают
переплетённые струи дождя
контуры
многоэтажной громады.
Дома распрямляют
великаньи плечи,
наклоняются,
рассматривая красный тюльпан.
Зелёным зрачком не мигает навстречу им,
улетевший из автосалона,
чёрный вран.
Улыбка дельфина
Каждый вечер, как только долины
в синем куполе прячет закат,
подплывают к молу дельфины
и в глаза мне долго глядят.
Появляются из ниоткуда,
из мерцающих красок Дали,
как живое тёплое чудо
ста морей прохладной Земли.
Улыбаются. Рты раскрывая,
тщетно силятся что-то сказать…
Волн поверхность снова литая
и нельзя её разорвать.
Можно лишь плавником её тронуть
или руки в неё погрузить:
словно сталкер, входящий в зону,
быть внутри и снаружи быть.
А ещё – улыбнуться навстречу,
смять волны покоробленный лист,
сразу спутав смех человечий
и дельфина чуть слышный свист.
А свинцовость полночного гонга
делит сутки. Но мир неделим –
улыбаются Сфинкс, Джоконда…
И, винтом избитый, дельфин.
Пылинка
Не спрашивай меня… Слукавь, экзаменатор,
хотя бы только раз!
Я променял всю пыль, покрывшую трактаты
на пыль полночных трасс.
Ты скажешь мне: «Зачем?.. В строении пылинок
нет разницы, поверь».
Вот выбивает пыль из рясы тихий инок,
навесив ткань на дверь.
Но что-то вдруг скользнёт со сквозняком заката
с ресницы прямо в глаз.
Нет, это не слеза… Слукавь, экзаменатор!..
Слукавь в последний раз.
Компьютерная тусовка
I.
Поговори с компьютером о жизни.
Тебя он, может, сразу не поймёт,
но ты свои из мозга вырви мысли
и их переведи в двоичный код.
II.
Бродим,
на световоды похожие,
размытые
сизой прострациею
и, неоновой мерцая кожею,
занимаемся не любовью –
компьютеризациею.
Программируем поцелуями
этот вечер дисплейный
и переводим в двоичный код.
…А рекламы
в ночь брызжут струями
звуков синтезированных,
электронных нот.
Солнечные циклы
Всё, что прошло,
всё, что будет сейчас,
запрограммировано в центре масс:
кружит в пространстве солнца дискета
с биополями любого из нас.
Чай недопитый, межзвёздный полёт,
входят на равных в её оборот.
Импульс движенья светила, как будто
передаётся планете.
Компьютер
предугадает путём вычисленья
дрейфы, цунами и землетрясенья.
Предугадает наше врастанье
сквозь подсознанья
мерцанье
в сиянье
переплетенья, сложного крайне,
с тем, что прологом является к тайне.
Но… Вот сменился импульс момента…
Где континенты?!..
Рек палеоленты
помнят в лечебницах лишь диссиденты,
гении в прошлом, теперь – пациенты.
Солнца пульсации всё изменили:
тайны, стихи, музыкальные стили.
Но, не меняемо для мирозданья
сердце. С компьютерным блоком питанья.
* * *
Былое снова возвратится –
судьбины ход идёт кругами,
переполняя дней страницы
таинственными письменами.
Где гений, что их расшифрует,
собрав событий прошлых клочья?..
Догадок медленные струи
текут во мхах бездонной ночью.
Молчат готические храмы
и капища былых раздумий,
лишь – тихий шорох на полянах,
затерянных средь новолуний.
Вокруг темно. Но вдруг глазницы
наполнит папоротник светом.
Былое снова возвратится,
узнав бессмертия секреты.
И снова жизнь… Теней волненье…
Пульс веток бьётся чуть сильнее…
Шагает кто-то сквозь рожденья
по уходящей в даль аллее.
А там, где сходятся деревья,
костры полночные пылают
и обгорелые поленья
созвездья искр в глаза швыряют.
Над серебристыми волнами
кричат встревоженные птицы…
Судьбины ход идёт кругами:
былое всё же возвратится.
Тайна
Во Вселенной так мрачно и пусто,
так черны вещество и поля,
что странно, как может светиться Земля.
В глубине человеческих тел,
где ни искры, ни звёздочки малой,
распускаются паруса каравелл
нежной матовою икебаной.
Тихо сквозь нас прорастают
таинственных далей цветы,
а всеобъемлющая логика не понимает,
что же питает
орхидею мечты.
* * *
Говорил я: «Не забуду!..»
Верил в то, что всё запомню…
Мир ворочает спирали
и переплетает их:
рек излуки рвут запруды,
вихрем пух несёт по кровле,
ДНК свернула в крови
генетический дистих.
Я метался по спиралям
плазм, органики, металла,
понимая: жизни мало,
чтоб распутать сей клубок,
и, взбесившись от упрямства,
всё накручивал на скалы
и на малые кристаллы
серпантин своих дорог.
Выводил я уравненья
погребенья и рожденья.
От большого самомненья
утверждал, что всё могу!..
Только вот жизня-судьбина
оказалась вдруг пружиной,
больно щёлкавшей упрямца
на день двадцать раз по лбу.
Ведь конец тот вырывало,
что был с формулами сцеплен,
и спирали мяло… Мяло…
Где же между ними стык!?
Ничего я не запомнил…
Просто, крону спутав с комлем,
логики асимметричность
с этим космосом постиг.
* * *
Расскажи мне про девственный лес,
про туманы в бамбуковой роще
и про то, как верхушки полощут
эвкалипты в расплаве небес.
А на стыке с землёю жизнь проще –
тут и мхи, и ветвей серых мощи…
Впрочем, жажда наивных чудес
для корней и верхушек всеобща.
Ты рассказывай… Наперерез
кто-то бросится к нам через площадь.
И в кочевье ревущих машин,
суть схватив их двух слов разговора,
кинет он, смачно сплюнув «черт с ним!»,
своё тело, карьеру и чин,
превращаясь на миг в матадора.
А вокруг – вьёт асфальт серпантин,
в синий смог переходит бензин,
небоскрёбы теряют опоры
и глаза удивлённых витрин
отражают бессмысленный город.
Ну, а ты, говори!.. Говори!
Правду… Или неси ахинею…
Мы сквозь космос вербальный сумеем
разглядеть, что у слова внутри.
Мозг рассудочный мифом взбодри,
сделай нас, хоть немного, добрее:
ведь, чем сага древней – тем мудрее,
тем надёжней в ней сущность земли.
И крепчают побеги зари
в заколдованной оранжерее.
Мы в сказаньях себя познаём.
Ищем, ищем в них тайное знанье,
поражаясь тому, что знаком
взгляд – с лианами, руки – с копьём,
гены – с первым толчком мирозданья.
Познаём, хоть не знаем о том,
жестом нас помянут иль пером,
и в какие запишут преданья…
Обезьяна
Мне б узнать, кем я стану
через тысячи лет…
Сквозь туман по лианам
брызжет матовый свет
и цветут орхидеи,
схоронясь под листвой,
примитивность идеи
подменив красотой.
Утро тоже линяет
от далёкости звёзд,
Мне подруга спускает
с верхней ветки свой хвост,
предлагая взобраться.
Но в ответ ей рычу:
«Я с колен подниматься
этот мир научу!»
Вот стою одиноко,
от сутулости – мал.
Чтоб не падать до срока,
в землю палку вогнал.
И, сжимая рукою,
вопрошаю её:
«Палка, что ты такое?
Посох? Или копьё?..»
Всё стою… По лианам
брызжет матовый свет…
Я ещё обезьяна.
Но уже – человек.
* * *
Светили звёзды в полнакала.
Ползли угрюмо ледники.
И грань огромного кристалла
стирала в пыль материки.
Они трещали и скрипели,
но на себе свой груз несли –
доспехи рыцаря на теле,
во тьму ввинтившейся, Земли.
Движеньем небо холодило…
Свистели в кратерах ветра…
На гороскопы вдрызг разбило
сегодня, завтра и вчера.
В зодиакальных крепких клетках,
живые бились облака.
Плоды стеклянные на ветках
качались.
Без имён пока.
Но что-то Землю согревало,
замёрзнуть не давало ей,
и продолжение давало,
и времена соединяло
в кругу полуночных огней.
И в это нечто,
в это что-то,
сочилась новая заря.
Ей обволакивалась плотно
одушевлённая Земля.
Вновь отступало ледниковье
до заполярных рубежей
и, отогрев пространства кровью,
врастали души в мир людей,
в эпохи распрей и сомнений,
неправедных судов и ссор,
и в эры светлых откровений,
в любовный лепет,
в детский вздор.
……………………..
Горит огонь голубоватый…
Костёр в галактике ночной.
И кто-то, дикий и лохматый,
озябшей грубою рукой
всё тянется к нему оттуда –
из ничего, из пустоты.
Мерцает углей жарких груда,
а в ней –
осколочек звезды.
Час начала гроз
Планету с листьями несло, кружило ветром:
был час начала гроз.
Вот расслоился горизонт полузаметно
на множество полос.
В ограде светлых струй вскипали чем-то чёрным
холмы и облака.
Меня тащило вверх и вырывало с корнем
так, чтоб наверняка.
Так, чтобы никогда я вновь на эти земли
не смог упасть лицом,
так, чтобы вихрем снёс погосты и деревни,
чтоб их забыл потом.
Из-под ногтей по каплям кровь сочилась ало –
держаться нету сил…
А где-то женщина скитальца ожидала
и он её любил.
Ещё он знал, что вот сейчас взорвётся небо,
пространства расколов,
и молний жёлтые нелепые побеги
прибьёт потоком слов.
* * *
Я прошу, сотвори меня
из травы, из дорожной глины
и полуденного огня
золотой сердцевины.
И, собирая в ладонь,
сонной речушки струи,
окропи меня.
После тронь
листья губ сквознячком-поцелуем.
Очень трудно рождаться заново,
быть по генам, по атомам собранным
не каким-то мутантом урановым,
а, расслоившимся на синее, облаком.
Песнею недопетою
доноситься из полумрака…
Режет струйкою солнечной
наискось тень «саркофага».
* * *
Скользили песчинки по тёмным откосам
и падали в сизую тьму.
Туманы текли по лиловым покосам,
оплавив минут кутерьму.
Прохладное время в воде растворилось.
Пропало. Не стало его.
И лишь чьё-то сердце стучало и билось
на плоскости черных лугов.
Да только кричали испуганно птицы.
Полночные птицы судьбы.
Да кто-то, печальный, не мог возвратиться
с обрыва к уюту избы.
Хотел, но не мог. И осмыслить пытался
в Луной освещенном кругу,
кто он: то ли сердце? то ль птица в пространстве?
песчинка ли на берегу?
Как паводок ночи пах небом и тиной!
Лежала земля на китах.
А тихие воды всё рвали плотины
и растеклись в полях.
Откосы морщинили мёртвые лица.
Мертвела коряги рука.
Стук сердца… стенанья невидимой птицы…
да медленный шорох песка.
* * *
И брошу горькое лекарство
в забытый Богом водоём…
«Я прописал бы вам пространство, —
так было сказано врачом, —
драже в костре остывших углей,
повязки белых облаков,
зеленый антисептик джунглей
с компрессом горных ледников».
Мне вновь прописана планета…
А я уже совсем здоров!
Но врач накладывает вето
заклятьем из латинских слов
на фиолетовые бездны,
на нестерпимо яркий блеск
с орбит сорвавшихся созвездий
и радиосигналов плеск.
Мне вновь прописана планета…
И все желают мне добра.
Я убегу.
Вы знайте это.
Мне заболеть опять пора!..
О, эскулап мой! Как нелеп ты,
леча заботливо звезду!
…И тонут старые рецепты
в покрытом ряскою пруду.
Последний вечер
Ты включишь свет и сразу же невидимы
вдруг станут фонари и маяки,
проявятся красиво и обыденно
цветов декоративных лепестки.
Торшера ствол Земли круговращение
никак не всколыхнёт, не пошатнёт.
И тусклое квартиры отражение
росой в стекле оконном изойдёт.
Упрусь я лбом в холодную испарину.
С тем, что в стекле, вдруг стану tet-a-tet.
И пепла сигаретного окалину
собью на колченогий табурет.
А утром будет долго дверь открытою
и долго будет звук моих шагов
стучать по маршам, стенам, перекрытиям,
как слабый пульс планет и облаков.
Ну, а пока все выключу светильники.
Щекой коснусь тепла твоей руки.
Молчат не заведенные будильники…
И дремлют где-то в сёлах петухи.
Перевал
За коричневый кряж,
где прозрачный закат
звёзд крупинки сквозь ветер просеял,
снова птицы летят
и лилово горят
лепестки на соцветьях шалфея.
Что же там, вдалеке,
за горбатым хребтом?
Те же там облака иль другие?
И каков неба цвет,
если с тысяч планет
к горизонту мчат кони гнедые?
Вот промчится табун
и качнётся земля,
камнепадом в себя проседая.
Вздыбит пряную пыль
и она на ковыль,
на типчак упадёт, остывая.
Как её лёгкий жар
вдруг коснётся меня!
Осторожненько так. Вполнакала.
Буду ночи не спать,
буду ночи гадать:
что же там, за крутым перевалом?
Вдруг представится мне…
Впрочем, к чёрту враньё
и видений опасное дело:
чтоб с ума не свело,
нужно резко в седло
тело бросить, и лук взяв, и стрелы.
И скакать, и лететь
мимо каменных баб,
проклиная их мудрость и древность,
ощутив чей-то взгляд,
устремлённый назад,
и к звезде полыхающей ревность.
И вскарабкавшись вверх
по звериной тропе,
как пловец разгребая туманы,
измождённым стоять,
чуть в коленях дрожать
и невиданные видеть страны.
Может быть, невысок
этот мой перевал –
чуть повыше спины мастодонта.
Но возьмите свой рост
плюс гранитный откос
и откроют свой смысл горизонты.
Волненье
Покатое небо
легло на озёра,
сдавило до ряби волну
и вехи осоки
пронзили истоки
речушек, бегущих во тьму.
Ещё без названья,
уже ощущали
они перепад высоты:
их чуткие струи,
на мелях тоскуя,
текли сквозь траву и кусты.
Ручьи наполняли
луга и долины,
пространства в себе растворив,
и был осторожен,
загадочен, сложен
их плещущий речитатив.
Он был непонятен
и я безъязыко
журчащей внимал тишине.
Я в ней растворялся.
Себе я казался
своим отраженьем в волне.
Вот зеркало это
качнулось упруго:
мне что-то хотело сказать…
Но падали снова
то капля, то слово,
которых никак не поднять.
Сочилось волненье
сквозь пальцы, сквозь мысли.
Хоть букву оставь мне,
хоть слог!…
Светила Селена…
В траве, гермошлемом,
забытый лежал котелок.
Костёр Гераклита
Как будто с кровью вырывает из темноты огонь костра
людей загадочные лица, которые бы до утра
не проявились в блеклом свете. И, вообще, он был бы, свет?..
Костёр из веток извлекает искрящуюся суть планет.
Волокна умерших деревьев живым наполнены теплом.
Коробит злом золу и угли. Добро оранжевым огнём
соединяет скупость жестов со щедростью полётов звёзд
и я теку сквозь блики света туда, где пламя – в полный рост.
Туда, где вихрем, криком плазмы начало смешано с концом,
мгновенье с веком, с каплей – космос. И чей-то взгляд с моим лицом…
Внезапно вздрогну, возвратившись, явившись, как метеорит:
в костёр подбрасывает сучья, в потёртых джинсах, Гераклит.
Память лета
«Прощай!» - уходящему лету
в зелёных заплатах лугов.
Ко мне развернуло планету
другой стороной облаков.
Я вывернут весь наизнанку,
но чувствую, что где-то внутри
бормочут еще спозаранку
поэты лесов – глухари.
Травы шелковистые нервы
растут сквозь коряги и пни
и свет, что сочится неверно,
сгустив, оживляют они.
Всё это внутри, а снаружи
ненужные тают слова
и в предощущении стужи
испуганно жухнет листва.
Деревьев растерянны позы:
на прозелень этой листвы
упали дожди, словно слёзы,
короткой, как лето, любви.
Скользнули по соснам на скалы.
Скатились в рябую волну.
Лесные погасли пожары,
но всё ещё в сизом дыму.
А, может быть, это туманы?
Твой образ так неуловим…
И жестом коротким и странным
мы лето на части дробим.
«Прощай!» - на изменчивой грани.
«Прощай!» - с ветки жёлтым летя.
Нас нету.
Мы – светлая память
родившегося сентября.
* * *
Нет, не белый, жёлтый саван
увядающим дубравам
осень поздняя пошьёт.
Жёлудь – в землю, листья тоже:
оголён до мелкой дрожи
тишиной лесной народ.
Тишина стоит такая,
что, сквозь кожу прорастая,
замедляет крови ток.
Вхолостую бьётся сердце…
И туманы полотенцем
кем-то брошены на лог.
Обвисают на ветвях
с не отмытою корою.
Ветер – жалобно так! – воет
на опушках-пустырях.
Замолчит, себе не веря…
Вновь ни птицы и ни зверя,
ни дыханья, ни шагов.
Лишь из зарослей ореха
всё стремится выйти эхо
на тропинку меж дубов.
Заплутало ещё с лета…
Пахнет листьями планета,
светом утренним, дождём.
Мы стоим к щеке щекою…
На шершавости покоя
балансируем с тобою…
И чего-то долго ждём.
* * *
Небо жалось ближе к грунту,
как лохматый серый зверь.
Чуть озлобленный и будто
замерший на полминуты,
чтоб точней ударить в цель.
А шерстистая тревога
расслоилась по холмам.
День сочил рассвет убого
и пружинила дорога,
и хлестала по ногам.
В общем, это всё привычно.
Будни ходят следом в след.
Всё обычно и логично,
и прошедшее вторично:
то ли было, то ли нет.
Притерпелось. Отлюбилось.
Путь короче – меньше сил.
Запоздала твоя милость:
ты вчера во сне явилась,
я проснулся – сон забыл.
День, как день: в оцепененье
погружается заря…
Только вдруг как откровенье –
непонятное волненье:
что случилось у тебя!?..
Туннельщики
Мы –
не в яблоке черви.
Не слепые кроты.
Наши руки и нервы
знают груз высоты.
Многотонное небо
неизвестных земель
погружается в недра,
расширяя туннель.
Глубина раздаётся
с диким скрежетом врозь,
луч фонарика бьётся
самой странной из звёзд
и уже сквозняками
обвевает гранит,
а над нами
цунами
океаном гремит.
Гладиаторов норов…
Но они, на беду,
как и конквистадоры,
в наши дни не в ходу.
Мы – врачи.
Мы – хирурги.
Аккуратный разрез
наши делают руки
от ядра до небес.
Трансплантацию грунта
осторожно ведём,
чтобы кто-то к кому-то
шёл кратчайшим путём
и, земной шар кромсая,
знаем, верим всерьёз,
что травинка любая –
и опора, и ось.
Информационная дыра
—Ты знаешь, что такое «информационная дыра»?
Это огромный массив информации, который скапливается,
нагромождается и, в конце, концов, коллапсирует,
проваливаясь сам в себя.
(Из разговора)
Нет, это утвержденье – не игра!..
Я – информационная дыра.
Я есть ничто, наполненное всем,
оторванный от тела страшный крен
галактик, искривлённых виражом.
Мой мозг до мыслей ветром обнажён.
Я весь прозрачен. Видны сквозь меня
иные звёзды, дали времена.
Я знаю всё. Мне каждый электрон
в пространстве до отчаянья знаком,
ведь я им был и снова стану им,
невидимым, быть может, но живым.
И, провалившись в самого себя,
я сообщу о том, что есть Земля,
волна в реке и на листве роса,
есть детский смех, влюблённых голоса…
Я сообщу об этом, прокричу,
карабкаясь по тонкому лучу,
который мчит в ночи навстречу нам,
объединяя разнопланетян
единым полем, что напряжено
той силою, которая зерно
из чёрных недр выбрасывает в день.
Ростков да будет многоцветна тень!..
Молчанья нет. Есть в шёпот вросший крик
и им до дна наполнен каждый миг.
Не спи. Сигналь Вселенной до утра:
я – информационная дыра!
Рождение
Глухая полночь.
Время – на ноле.
Звезда упала. Словно растворилась.
Нет ничего.
Один я в зыбкой мгле.
Но чувствую: она уже родилась…
Из пены галактических морей,
из волн цветных прибоя мирозданья,
из гибкости берёз и тополей…
Из горечи её непониманья.
Вселенная – у каждого своя
и миг её рожденья неизвестен.
Возникнет вдруг из брызг небытия
неясным словом,
непонятным жестом.
И я пойму:
всё то, чем раньше жил –
нагроможденье формы и пространства,
сплетение разноименных сил,
застывших в па мистического танца.
И будет взрыв!
И будут свет и вихрь!..
И мысли…
Не разложишь их по полкам!!!
Поток энергий, образов и цифр
вдруг хлынет в даль.
Через меня.
К потомкам.
Ну, а пока
на циферблате – «ноль».
Звезда упала. Словно растворилась.
От волн ударных где-то в сердце боль…
Наверное,
Вселенная родилась.
* * *
За герметичными дверьми –
инопланетный быт.
Но кто-то бродит меж людьми
и тихо говорит:
«Не открывайте эту дверь!
Куда ведёт она?!
О, человек!..
Наивный зверь.
Зверь, что сошёл с ума.
Твой разум – это лишь болезнь,
вселенский метастаз.
Вот плоть твоя:
она из бездн
и минусовых масс.
В основе мира – пустота.
В том истина, поверь!..»
Корнеобразная рука
придерживает дверь
и нету сил, чтобы толкнуть
иль вынести плечом
дверной косяк. И заглянуть
в открывшийся проём.
Птенцом упрямым из гнезда,
свою пугая мать,
вдруг выпасть в синее –
туда,
где учатся летать.
И невесомости восторг
всем телом ощутив,
отдать полузабытый долг,
пространством заплатив.
По-прежнему стою в толпе,
прижавшись лбом к дверям,
не понимая –
двери те,
ведь это же я сам.
На взлёте
О том, о сём не будем больше спорить…
О сём, о том не станем говорить…
Каких бы не придумывал историй,
такую невозможно повторить,
чтоб от неё
собрался в горле ком,
чтоб от неё
шла голова винтом,
чтоб от неё –
по коже дрожь и жженье.
Пусть кто-то словом ранит, как свинцом,
пусть кто-то до утра скрипит пером,
творя бессмертное произведенье,
а я свою рассказываю повесть,
в которой неизвестны наперёд
сюжет и фабула.
Ведь в ней всего есть
лишь только краткий заголовок –
«Взлёт».
Бумажные самолёты
Бумажные взлетают самолёты,
похожие на бабочек и птиц.
Внизу холмы…
А, может, это доты?
Вверху огни…
Пожаров иль зарниц?
Но негорючи крылья невесомые,
хоть сотни раз их молнией ударь!
Ветрами и тревогами влекомые,
спиралями закручивая даль,
они скользнут в пространство осторожно,
так плавно и изящно, в общем, так,
как никаким «фантомам» невозможно –
машинам для рекордов и атак.
Им не нужны сверхмощные турбины
и стреловидность хищных быстрых форм.
Приборы, ланжероны и кабины –
для тех, кто жить привык в границах норм.
Они же, фальшь интуитивно чувствуя,
вдруг нарушают правила игры –
бумажные летящие корпускулы
фантазии, любви и доброты.
………………………………
Вот почему пилот не удивился,
упав сквозь космос и не наш закат,
тому, что на скафандр опустился
бумажный неуклюжий аппарат.
Точка отсчёта
А Земля
просто светлая точка…
Лёгкий штрих на пейзаже Вселенной.
Как она невесома,
непрочна
под своей скорлупой атмосферной!
Беззащитна она.
Растворима
в чёрном вареве плазмы и мрака.
Словно атом, на части делима
силой взрывчатою погранзнаков.
Эта малость –
большая
забота
тем, кто знает
и верит: важнее
нету этой вот точки отсчёта
бесконечной людской эпопеи.
Вновь расходятся три оси мира,
словно мачты на старте ракеты:
очень плавно и неторопливо –
даже не всколыхнёт континенты.
Даже травы густые не дрогнут…
Рысаки не всхрапнут, ветер чуя…
Пусть по Риману мир будет вогнут,
что нельзя обойти – облечу я.
Отыщу чьи-то тропы и трассы,
рассчитаю их координаты
и пойму, что прожил не напрасно:
в мире вогнутом не был горбатым.
Вот вернутся назад звездолёты
и никто ничего не забудет,
потому что есть точка отсчёта…
И с неё начинаются люди.
На орбите
Кипень света… Черный вакуум…
Растворенные тысячелетия…
Станция крылом распластанным
прикоснулась к звёзд отметинам.
Нет ни слов, ни звуков. Нет помех.
Тишина на ощупь, словно мех.
Все движенья нереально плавны,
как в полузабытом детском сне.
Облака подсиненным расплавом
медленно стекают по Земле.
Я побегом робким, неуклюжим,
зашуршав скафандра кожурой,
отшлюзуюсь, прорасту наружу,
окажусь наедине с мечтой.
И, неопалимая, нетленная,
мягко тронет гермошлем вселенная,
замирая на какой-то миг
меж двумя сердечными ударами
далями и звёздными пожарами,
бездной, оборвавшейся, как крик.
Чутко прикоснусь к ней и к стихам,
вдруг услышав, как творится таинство:
по спиралям вечность в кровь вливается
и в мгновенья переходит там.
Вытяну длиннее гибкий фал –
голубой планеты пуповину.
Выйду на вселенной середину:
так актёр заходит в тёмный зал.
А лучи берут тревоги пункцию:
как сыграть нам нынче предстоит?..
…Чуть мерцает странный реквизит –
время,
я
и станции конструкция
Закат на Марсе
На бурые камни,
на рыжий песок
багровый луч света
отчаянно лёг.
Он, словно на доты,
упал на холмы,
которые были
пусты и темны.
Распятый на дюнах,
вцепившийся в склон,
с натуги, с устатку,
вибрировал он.
Он точку опоры
на Солнце искал,
оно же валилось,
валилось со скал
сквозь рой метеоров
туда, в пустоту,
где чёрное небо
глотало звезду.
Скрипела планета:
последний тот луч
упёрся упрямо
в безлюдие круч.
Уныло
светило
тащило его,
а он
рычагом был,
а он был –
звено.
Вот он горизонты
чуть-чуть накренил
и начал вращенье
таинственный мир.
Слегка закачался
и мой аппарат:
горбатые луны,
как тени, летят
и снова мерцает
багровая нить,
которую тьмою
в клубок не скрутить.
Но всё ж, помогая
немного лучу,
на стойке прожектор
я резко включу.
Его луч в закат я
швырну, словно линь –
едино сплетутся
багровость и синь,
сольются в единый,
межзвёздный, поток
один луч – начало,
второй луч – итог.
Миссионер
Старой планеты истёрт горизонт.
Камни растут сквозь гранитные плиты.
Тысячелетний окончен полёт.
Где же вы, люди!? Ответьте! Скажите!!!
В анабиозе коробился я,
чёртову дюжину видел созвездий,
в чёрное пламя швыряло меня,
нервы глодала голодная бездна.
Всё я прошёл… И каков же итог?!
Нет никого. В пустоте сатанею.
По космодрому рассыпан песок,
как в разворованной оранжерее.
В инопланетных поверив существ,
между планетами, словно по шхерам
я звездолёта нёс огненный крест
всегалактическим миссионером.
Время и дали взметнув на дыбы,
я проморгал нападение с тыла:
робинзонада – игра ли судьбы,
закономерность ли этого мира?
Может быть, нужно не так начинать?
Веру растить не в заоблачной башне,
а осторожно близ дома сажать,
перелопатив дышащую пашню.
Выломав с корнем себя из планет,
можно надеяться только на чудо.
Несуществующий кружится след
жизни, берущейся из ниоткуда.
Бывший святой, а теперь – еретик,
молча стою у распятья ракеты.
Тысяча лет… И один только миг
ответа.
Или вопроса к ответу?..
Птенец
Уже не будет никогда
ни «журавля» и ни колодца:
чужая мутная звезда
собою заслонила Солнце.
Там, на кренящемся витке,
застыли в дальнем далеке
и тополя, и пруд, и хата.
Не видно их.
И нет возврата.
Поблекли лазеров глаза –
они маршрут свой проглядели.
Дымится странная роса
у биоробота на теле.
И чёрен объективов взгляд:
он говорит, что, мол, назад,
как ни крути, но нет пути
и даже маленькой надежды
на то, что всё произойти
с тобою может, нет, как прежде.
Лишь обнажённая звезда…
Иных планет полёт корявый…
И я – живой ещё, упрямый
птенец, упавший из гнезда.
На звездолёте нет сирен.
Разинув клюв своих антенн
он тишиной ломает голос:
Пожухла космоса трава –
в ней расщепляются слова
на звуки, тонкие, как волос.
Кометы листьями летят.
Века равняются мгновеньям.
И обожжённым опереньем
я бью по звёздам наугад,
но не взлететь!..
А надо мной
парят синхронно со звездой
иных озёр иные воды,
иные сёла и народы,
пускай не нашей,
не земной,
но той, летающей, породы.
Астрорыцарь
Усталый пилот
стекло гермошлема надвинул,
как рыцарь забрало
перед началом турнира.
В седло ложемента
тело впаял он упрямо.
Всё, как в то время!..
Но где же Прекрасная дама?..
Прекрасная Дама
грустно, со старого фото,
в глаза ему смотрит:
нету труднее работы
этой вот,
бабьей –
себя растворить без остатка
в тебе, чудаке,
на взлёте и перед посадкой.
Герольда трубой
над городом Монтевидео
газа струя
звездолет тормозила,
гудела.
Там, за обшивкой,
всё били и били в литавры,
а, может быть, это
грызли металл динозавры.
Валился с орбиты
вне логик и вне расчётов,
но так – чтоб звездой,
но так –
чтоб не в грязь, не в болото,
а в чистое поле,
к дому поближе родному,
упасть, догорая,
в синего утра истому.
Пронзительно вспомнить
мышцами,
кожей,
скелетом,
ветра касанье,
забытую тяжесть предметов
и, как после битвы,
делая шаг неумело,
в объятия взять
упругое женское тело…
Цветёт парашют
такой красно-белою зеброй,
на купол взвалив
огнём обожжённое небо.
Упала звезда.
Не вечной банальною драмой.
Цветка лепесток
обронен
Прекрасною Дамой.
«Парадокс близнецов»*
Я написать решил вам пару строк
с другой планеты и с другого света.
Куда нас тянет времени поток?..
Никто на это вам не даст ответа.
Я помню то сиреневое лето
и наш, забытый Богом, уголок,
хоть вы на память наложили вето
и прошлое, как пыль, стряхнули с ног.
Я уходил: не человек – клубок
обид из-за неумного навета.
Невозвращенью моему залог –
обрывки старых авиабилетов.
От них бежал сквозь клочья фиолета,
пытаясь взять сверхсветовой порог,
и вот открыта новая планета,
но – Боже мой! – как этот мир убог!..
Он так спокоен, что я изнемог.
Он красочен до растворенья цвета.
Да, он богат – здесь в неба потолок
светило вбито золотой монетой.
Но нужно ли разнообразье это?..
В открытьях без любви какой нам прок,
коль между нами прошлого вендетта
и этот, весь почерканный, листок?..
P.S.
Зачем пишу?.. Вас нету… Всё отпето…
Смысл «парадокса близнецов» жесток –
вы умерли, а я живу и где-то
всё ждёт ключа заржавленный замок.
* "Парадокс близнецов" - физическое явление, заключающееся в разности течения времени для наблюдателей, находящихся в состоянии покоя и передвигающихся с околосветовыми скоростями.
* * *
Кто придумал иметь сто друзей?!
Мне не нужны такие советы.
Да, с дружками при свете свечей
закатить можно пир в полпланеты.
Только свечи под утро сгорят…
Станут факелы просто дымами…
Снова зАмки за рвами стоят
и мосты их подняты цепями…
Я уйду от часовен и стен
в то пространство, где звёздам не тесно.
Сто планет…
Сто орбит…
Между тем,
мой скафандр, ведь он – одноместный.
И один на двоих звездолёт:
не разместишь ста тел по отсекам.
Правда, кто-то ещё меня ждёт
вдалеке.
Но не надо об этом…
Сто опасностей, сотню штормов,
пыль галактик и запах полыни,
звёзд молчание, шум городов,
поделю только между троими…
Новых формул ты не выводи:
верю я, как бы ни было туго
в единичность любви
и в единственность друга.
* * *
Где-то там, вдалеке, на укутанной ветром планете,
с крыш оранжевых памяти нашей стекают дожди
и ладошками ловят не нами рождённые дети
невесомые капли, сжав хрупкие плечи к груди.
Неземное пространство со странным рисунком созвездий
полыхнуло, слезой изошло и, до тьмы обгорев,
вдруг сомкнулось, оставив нам только не спетые песни
да ещё непонятный, невнятный, как эхо, припев.
Мы хрипели и пели их, лёгкие в кровь обдирая.
По молекуле воздух и звуки срывали со скал.
И, погасшими дюзами в грунт непривычный врастая,
мы мечтали, чтоб кто-нибудь небо мотивом достал.
На излёте времён то, что скрыто под термином «вряд ли»,
Вдруг случится, наверное. В самом начале весны
Ты услышишь, как с дерева падают, падают капли
И в окошко стучат:
«Это мы…
это мы…
это мы…»
Прощание
Вселенская лоза
струится в небосвод.
И светятся глаза,
а даль – наоборот.
Потусторонен взгляд
пронзительных глубин
и в странный старый сад
втекает звёздный дым.
С тобою мы вдвоём.
Мне нужно уходить.
И снова ни о чём
мы станем говорить.
Без логик и затей.
Легко и просто так.
Нам взрослых и детей
не разделить никак.
Жестокая игра –
взросления процесс.
Пришла моя пора
менять сады на лес,
дожди на ярость гроз
и лозунги на клич,
и фантастичность грёз
на мудрость древних притч.
Шершавою рукой
врасту в твою ладонь
и унесу с собой
надежд неясных боль.
Твоё всё впереди…
Прозрений стынет грусть…
Ты вслед мне не гляди,
ведь я не оглянусь.
Поэма "Глубинное опьянение", завершающая этот сборник, по техническим причинам вынесена в отдельный файл (первая строчка: "Вновь Солнца шар привычно остывает...") |
