Наварила больничного супа из тухлой плотвы
тётя Люба и стала себе размышлять о хорошем.
А в леса и саванны, где можно попеть и повыть –
да простят мне бирючью тоску Чумаков и Волошин –
не сработало... Ем свои сливы и прячусь в футляр
от жары, что собачьи лепёшки настойчиво плавит.
Знает даже она, тётя Люба, что я – юбиляр,
потому и добавила смраду асфальтовой лаве.

Кровяные тельца не хотят поставлять кислород
к истощённому мозгу – и вот уже пухленький попик
воссиял, предвкушая, что скоро меня отпоёт
и что в пользу смотрителей пляжей расширился тропик.
Что постигло меня, то не празднуют даже в Мали.
Почему? А спроси-ка ты вон у того скорпиона,
как грести каравелле с рабами по бурой мели
и саням ускоряться в зыбучих песках без разгона.

Нажелали здоровья с такой исполинский бурдюк,
что краями свисать будет с плоскости авианосца,
и с гримасами сальными неизлечимых жадюг
поплелись за пшеном не по три, а по два девяносто.
Как влияет на литературный процесс моя блажь –
им вовек не прочувствовать. Я-то уже не психую:
я снаружи заветный пустой запираю гараж,
понимая, насколько бездарно обыгран всухую.

Сохраню на дискете свой незабываемый день,
когда рациональных идей обесточилась клеммка.
Хоть футляр и скрипит голосами рыбацких ладей,
слишком прям и горяч современный боксёр Коваленко.
Так, катясь по наклонной тропе в перегной ноября,
запоёт и завоет о воле пробитая глотка;
правый глаз тётю Любу сожжёт, рефлекторно искря,
но менты моему кораблю козырять будут чётко.