Не запылилась – дозвонилась наконец.
Сейчас я маму позову... И больше часа
идёт протяжный разговор про холодец –
не то про способы засолки пиленгаса.

Под вечер – тот же марлезон, хоть и с другой
императрицей кулинарного искусства,
а мне уже не гоголь-моголь – мне люголь
бальзамом кажется под эту всю капусту.

Вдоль раздвижного поминального стола
сидят брюнетка, махагонка и гнедая.
Дурная сказочка про белого козла
над мамой мендельствует, не надоедая.

Ежу понятно – я здесь даже не завхоз;
моё собачье дело – клеить строчку к строчке.
Самим себе хоть из винтовки цельтесь в хвост –
но то, что мама заслужила, не порочьте.

Кто пересоленным вареникам судья –
Бог точно знает, но поэт – не ресторатор.
Об идеалы, что дороги жгут, гудя,
физиономию себе я расцарапал.

За эти лица, что бликуют на свету,
пусть отвечает сатана как генподрядчик.
Вглядишься – гусеницей лезет по хребту
смешок кокетливый юродивых добрячек.

В грядущей жизни, как бы ни был их бульон
на худсовете номинирован на почесть,
реестр подруг у мамы будет обновлён,
о чём я сразу максимально позабочусь.

Не станет диспутов о жрачке и шматье,
не будет крайностей Монро и Терешковой,
но видит Бог, что среди них Мирей Матье
партийный съезд признает самой местечковой.