Эта оробелочка часто мешает дышать – садится на грудь и машет хвостом пушистым. Молодым поэтам всегда говорят – ну зачем о смерти, погладь что-то теплое и живое в бессмертном и неказистом. Но никто, конечно, не слушает, пишут о том, что яд разливается в жилах, поверхности размывая, а потом остаться такими, как прежде, еще хотят, только я среди них хожу ну почти живая. Эта оробелочка здесь орешки свои грызет, бросает в окно позолоченные скорлупки, если вынесешь ты стихов подневольный гнёт и поймешь – всё пройдет, как гудки телефонной трубки. Можно будет, конечно, заново всё начать, в своем  теле теплом и искреннем, как теплица, не считай себя Каином, что достает печать, чтоб жилплощадь свою расширить и утеплиться. Можно я убегу из Иера, пойду служить на завод, перевыполню план по вытачиванию самых густых деталей, с ними еще разберутся, а ты здесь проходишь вот, что за оказия здесь называться Алей. Нет никаких утешений – хотя бы еще уснуть, он не дожил до седин и покоится на предплечьи, а ты свари леденец – окажется долгим путь, но всё это слишком птичье, а вовсе не человечье. Эта душа-оробелочка слишком еще скромна – грызет орешки, бросает скорлупки в пасти чужой геенны, всё, что тобой написано, можно прожить сполна, с оглядкой на запятые превозмогая гены. Можно я убегу из Иера забыться и видеть сны о том, как горит огонь в каком-то чужом сосуде, и ты поливаешь цветы, и мы перед всем честны, и люди проходят, теснимы мечтой о чуде.