«Здесь такие прекрасные виды» - шептала на ухо грустная Генриетта, - «потом отсыреет порох и недалеко таверна, если тебе претит эта смерть в середине лета, распредели ее – в десять лет уложится равномерно». Разве ты хочешь, чтоб тело твое досталось древесным червям? Которое я бы мог целовать, прерываясь лишь для работы. Вот книги твои, погребенные заживо, не вопиют из ям, а плоть хлебосольная даст хоть какие-то всходы. Вот порох почти отсырел, Генриетта, смотри в глаза, следи за пальцем, за правой рукой, за чем-нибудь маловнятным, когда сюда придут, им застить не будет слеза надбровные дуги и в сердце лиловые пятна. Решетку похуже искал малокровный Жерар, и с масляной краской желательно синего цвета, царица Савская ест голубей, из труб изумрудный пар закрывает любые поверхности, ты не совсем одета. Давайте думать о будущем – вот они все скребут перьями, гимназисты шестого класса, безверны, ну кто рассказал им, что умер Бог, а значит напрасен труд и можно заказывать больше специй в рагу из серны. Ну кто рассказал им, не наш ведь учитель ha-Rav Loew, о том, что большою ложкой можно мешать заветы. «Ты знаешь, что в Африке бродит жираф, как писал Гумилев, но ты не отыщешь его без единой приметы» - так думал, скучая в бистро, господин Антонен, ему иногда приносили лангустов, цикуту. Лангусты, как мерзкая плоть, превращаются в тлен и вносят в историю дня непременную смуту. «Давайте утонем все вместе» - нам все говорят, - «ведь так необидно, достанется всем по кусочку». А вот господин Антонен прячет в запонке яд, и тот, кто распят, за него в эту черную точку не может попасть – глазомер уж не тот, подкачал, и вот землемер приезжает из города снова, из складок пальто достает свою Книгу начал и пишет ее до конца, до последнего слова.