У меня по весне в галерее химер
собирались на чай разношёрстные фавны.
Дребезжали крюшонницы, примус шумел -
и, по правде сказать, веселились мы славно.

О безвкусном орнаменте бязевых штор
золотой попугай разглагольствовал в клетке,
а у печки в коробочке спал Никанор -
ну, не кот, а обрывок песцовой горжетки.

Добродушным сверчком откликаясь на зов
моего бессюжетного стихотворенья,
репродуктор вещал: “Сорок восемь часов
девяносто минут - зурбаганское время”.

И не зная, какое за дверью число
катастрофы дорожные дарит туристам,
календарь отрывной - бытовой пустослов -
стал показывать даты сиреневым шрифтом.

В этом грустном раю каждый жук и комар,
каждый зверь, что в мифических дебрях прописан,
мастерили двенадцатиосный кошмар
для сугубо моих скоростных бенефисов.

Скрупулёзно себе выбирал я портных,
чтоб пошить из шагрени пилотские краги,
и усердно искал уроженца весны -
бортмеханика из оболонской шараги.

На коленях выпрашивал роль смельчака,
посылал своим фавнам одни мутаборы,
но пилотом не стал - и, налив шмурдяка,
фарширую соломкой грибной помидоры,

ставлю гуся, однако приходит на пир
с затянувшимся медитативным сеансом
только март - месяц гибели снежных Глафир
и истошного воя атлетов сиамских.