Возле аптеки мигает ацетиленовый фонарь, усыпляя ночную птицу,
На бумаге промасленной выступил облик Иштар, эта зимняя сказка
Наоборот никогда не закончится, ты присылаешь мне кровяные тельца
Из соседней губернии на золоченых салазках
В бонбоньерке. С крупицами донных осадков на стылой щеке
Я – трехцветная иллюстрация с локоном донны Анны,
За порогом стоит Атта Тролль и протяжно звенят бубенцы.
И все-таки все пропало, от сладкого нового стиля
В наших письмах помарки и страсти в пропорции равной, на свет
Можно заметить живущую в будущем необратимость,
Но если она существует, нас нет, и покров травяной
Скрывает движение крови и выжатых осенью нервов,
Но ты ведь не веришь в родство черной флегмы и прочий лесной месмеризм.
По вечерам я перебираю твои последние имена,
И одно за пределами человеческой речи становится музыкой.
Если бы я умела читать ноты, мне было бы проще верить,
Что завтра ты войдешь в эту занесенную снегом дверь,
Как зерно чечевицы в угольное ушко, и дамы не всхлипнут в партере,
И небеса не разверзнутся, тысячелетие сна.
Возле аптеки горит фонарь, ароматом ацетилена лаская ночных прохожих.
Я когда-то любила изюм и подснежники, редкие гости во сне
Открывают забытые ящики донных буфетов столовой,
А ты шлешь мне тельца, золотое руно, кисею.