Ночь в присутствии лампы и быстрой метели,
в коконе тишины, дробящейся на
бормоты и причитания утвари; на неделе
зима закрепилась везде, отовсюду видна.
Тысячу лет тикает кран метрономом,
капает, точно в кумполе точит мегрень;
джинсы и свитера говорят: «Мы дома»,
а сами – как лежбище складок, гарем.
За окнами – под копирку – дома и деревья,
ксерокопии белого с грязным ватным подпалом
на кромках; и, по-хозяйски заботясь о чреве,
собачка в мусорник впала, где и пропала
из виду; а ты-то, а ты, в пеньюаре,
под одеялом верблюжьим, колени прижав
к подбородку, похожая на гитару
с лопнувшей мыслью о счастье; а там – вожжа
поземки под хвост переулку попала; люди
падают, скользят, идут и там и тут,
да бурые листья – кофейные пятна на блюде,
да решетки оград – вполне бесполезный редут.
Все это можно рассматривать как диараму,
либо скопище мелких событий зимы,
всю эту перипатетику, косо и прямо
происходящую; норд просит взаймы
у веста – и оттого везде задувает,
и ветки на белом – твое кружевное белье;
гляди – вода подо льдом, точно листья вайи…
Если желаешь – пусть это будет твое.
Львы толстые сугробов, рильковские бородки
сосулек и беккетовские антре витрин,-
при длинных периодах сих – короткое
дыхание у говорящего; он один,
а слушателей навалом, как снега повсюду:
книги, посуда, иной невидимый хлам…
Если закончить здесь,- я все позабуду,
то, что хотелось сказать мне; и пополам
делит окна свет ночника, и все это сразу –
звуки, цвета, твое присутствие в них
(Господи, дай мне закончить эту вот фразу)-
все это – прусто-прокрустова проза, не стих,
не взирая на признаки-призраки метра и на
привидения снегопада в шалях, чье «ша»,
смешавшись со сквозняком и его окариной,
шепчет в щели единое слово – «душа».