Пальцы вширь и корпус вширь – но это только фиаскетто;
деньги тратятся на мусор – это тоже полбеды.
Я не знаю, что за хакер в маске скромного эстета
отличил мою мечту от чьей-то бешеной езды.

Редкой ржи витает пыль в степном паломническим ветре,
гармонично расселяя керны снов по сгусткам бран,
но как вспомнишь – так внутри, как у собак при пиометре,
словно вербам ждать весны, чтоб только срыгивать уран.

Погляжу по сторонам – чего-то просят сыроежки
иммобильные, как чьи-то односпальные дворцы.
У меня грибницы нет, но, подчинённый центробежке,
космоплан играл в полёты, запряжённый под уздцы.

Где ж ты взялся, шалый гений, друг заклятых ортодоксов,
чья мордашка в акварели столь убийственно светла?
В оболонской тропосфере дирижаблей было вдосталь,
но от гордости пацаньей гениальность не спасла.

Ты глядишь в степную даль, и листья темперного ильма
раз в минуту прилипают к навощённому стеклу,
а в салоне пахнет кедром, ибо матрица стерильна,
как простые остановки: пермь, карбон, девон, силур.

Талисман – кедровый пупсик – по-приятельски насуплен,
как бы самоутверждаясь в человеческих ролях,
но скользит твой взгляд стеклянный по непуганым косулям
и могилам, говорящим: «Не гони, браток, приляг».

Не над грузным животом моим вокруг смеются куры:
в их дворах вонючим салом перекормлен каждый мэн.
Просто, если с разных точек видят сразу три обскуры
иммобильного братка, – пора выкармливать гиен.

Уезжай, моё фиаско, раз уж брану дёрнул когтем...
В ней хранился самый марочный на свете кислород.
Жди дождей. Забудь подножки. Мы ещё заапперкотим
и гонцов, и пешеходов – да и сам бобровый брод.