Ну вот, в литгазете еще одна критическая ремарка (Натальи Ивановой) – и еще раз жаль, что здесь нет интерактива для полноценного обсуждения. Он есть на форуме, но там уже так мощно пасутся сетевые недоумки, пустословящие на своем жаргоне, что там как в Гарлеме. Критика на авторской странице уязвима: автор может ее там выполоть. Вот почему она неизбежно попадает сюда.
      О вкусах не спорят. Но что сразу бросается в глаза, так это сама позиция критикессы. Вслушайтесь в этот высокомерный тон: «…ценителям современной поэзии, знатокам литературного процесса, аристократам духа – не советовала бы». Улавливаете? Есть знатоки, элита и аристократия: их место на вершине литературной иерархии. А есть сама Наталья: она сидит еще выше – и оттуда эту аристократию поучает и наставляет. Это позиция господа бога.
     Чрезвычайно знакомое состояние. Им страдает почти каждый выпускник филфака и заштатных лит. курсов. Если видел хоть одного, то мгновенно опознаешь остальных по этой каиновой печати на лбу – печати совкового снобизма и высокомерия. Именно совкового, потому что на западе никого не учат на писателей и журналистов (они там сами образуются из талантливых людей), и потому они другие. А наши такие одинаковые, что тоска берет. Их проблема в том, что филологов у нас как собак нерезаных, и каждый считает свой диплом (тмутараканьского пединститута) путевкой в большую литературу. Но талантов, да и просто людей со вкусом среди них ничуть не больше, чем среди прочих смертных: ведь талант дается от бога и не приобретается никакой муштрой, сколько ни бейся, как рыба об лед. Сколько ни учись балабонить на ломаном греческом о всяких изосиллабизмах, тропах, синтагмах и синекдохах. Вот такая проблемка. Приходится надувать щеки и изображать из себя элиту пир-духа и аристократии.
    И что самое обидное в этой пирдухе: учишься-учишься, как дура, – а никто тебя все равно не любит и не читает. В упор не замечают. А тут вдруг появляется какая-то Таня Аинова, математичка, чуждая «процессам и элитам» – и все от нее без ума.
    Вот такая банальная подоплека просматривается. Что касается конкретики, то Наталья должна, по правилам хорошего тона, дать ссылку: откуда она взяла оскорбительный отзыв о стихах Тани? Никакие поисковики его не находят, там сплошь восторженные отзывы. Неужели ложь? А как же тогда аристократизм духа? Значит, надо показать людям свой источник. Хочется видеть, откуда такое могло истечь, из какого элитарного места.

*****
О вкусах, повторюсь, не спорят. Но в качестве альтернативы привожу ниже свой отзыв на ту же книгу.
С.И.

Стихи Татьяны вполне оправдывают ее творческое имя, суть которого – тайна. В них много сокрытого и волшебного, доступного лишь неравнодушному взгляду. Даже самые вроде бы непритязательные из них обладают свойством раскрываться, как цветы. Причем они не выдыхаются, им всегда сопутствует лёгкий флер тайны, её чудесный аромат, который один и превращает слова в поэзию.
В ней она всегда разнообразна и нова. То пользуется предельно публицистичным языком и средствами контрастной графики. То переходит на акварельную технику изысканной лирики, с её недосказанностью и безотчётными предчувствиями, пойманными на мгновение, как птицы, и тут же выпущенными на свободу. То, оставив лирическую кисть, уходит в примитивизм почти детского рисунка, но присмотришься – а в нём всё глубоко и серьёзно. Или строит какой-нибудь структурированный текст, где законы внешней гармонии то подчиняются своевольному женскому чувству, то подчиняют его. А то на самом острие признания, словно стыдясь пафоса, прикроется гротеском или бытовым словцом – но именно здесь-то и блеснёт, словно зрачок сквозь слезу, отчаянная искренность.
Сколько ни старайся разгадать её стихи, нечто в них остаётся непознанным. Её не определишь, не пришпилишь, как бабочку к картонке, она всегда чуточку незнакома. Она не из тех, кто освоил пару-тройку приёмов и простоял всю жизнь у станка, штампуя всё ту же нехитрую поделку. Неизменно в ней только одно – полная свобода чувств, ритмов, форм и средств языка – всегда точных и оригинальных.

Простозелёный, простоголубой –
такой простор, что впору опростаться.

Эту оригинальность замечаешь и признаёшь сразу: она естественна и в ней нет ничего лишнего. Нет украшательства ради красы, нет желания понравиться,– а значит, нет ни «попсы», ни эстетства. Она не подает себя, не манерничает. Искренне ищет. Хочет уяснить для себя нечто важное или просто выговориться, ничем себя не ограничивая, сбросив, как бабочка, хитиновые покровы чужих форм и мнений,– чтобы через интуитивную магию слов прикоснуться к сути вещей и поймать укол счастья.

Тень от ели и юный цветок со слезой,
белопёрое облачко лета,
мотылька трепыханье и арка борзой
в перелётном прыжке с парапета...

Многим её стихи кажутся сложными. Их своевольное разнообразие просто приводит в ступор критику. Попытки классифицировать её обречены, она не вписывается в прокрустовы ложа школ и канонов («всякое ложе есть лажа»). Остаётся лишь пожалеть замшелых счетоводов, старающихся поверить алгеброй гармонию, втиснуть её крылья в инвентарный гроссбух, мумифицировать и навеки придавить уродливым канцелярским штампом типа «декапопс» или «уплочено». («Тут есть один немецкий профессор, который думает, что история литературы делится на школы и течения»: Набоков – Алданову).
В её вещах каждый находит и узнаёт своё. В них есть всё: анализ и игра, рассудочность и сарказм, эротика и пастораль, философия и юмор, реализм и наив... Она как-то умудряется сохранять органичность и естественность во всех этих ипостасях за счёт капризного и всегда женственного артистизма. Всякий замечает его, признаёт и, как минимум, уважает. А вот любовь – любовь возникает, когда нечаянно уловишь незащищённое, ранимое, почти девчоночье чувство, что тут же стыдливо прячется в арго, сюр или строгую логику, а тебе остаётся лишь гадать, вправду заметил или только показалось...

Разверзлись раны роз.

Иной раз подозреваешь её в формотворчестве, в увлечении технологией. Но, присмотревшись, обнаруживаешь, что форма задана чувством, а не наоборот. И потому оправдана. В этой вольной игре – то в конструктивизм, то в анархизм, то в академизм,– она одинаково охотно забавляется и с академической мантией и с огородной сапкой, со всеми понятиями и вещами зримого и незримого мира, потому что они – лишь средства для главного. Для вхождения с ними и через них в свой беспризорный сад. А там, после превращения, уже можно рассеянно обронить и забыть их, как лягушечью кожу... В этом саду она – хранительница тайн. Там она исполнена безотчётным ожиданием, которое одно и направляет поиск, ищет форму своего выражения и легко нарушает каноны ради главного.
С той же небрежной лёгкостью она пользуется и пресловутыми арготизмами, столь шокирующими ханжей (из тех, что боятся сказать «вещь воняет», а говорят «вещь плохо себя ведёт»). Но цинизма и жёсткости как таковых, как самоцели, у неё не бывает. Просто её лирическая героиня – современная женщина, выросшая в городе и потому не чуждая городскому арго. Предвкушение, которое её направляет, для неё выше ханжества, приличий и условностей. А иначе она не была бы сама собой, утратила искренность и естественность,– а с ними и доверие читателя.

Свой принцип неучастия в компосте
какими словесами оправдать?

Её, как и всякого истинного поэта, мучает ощущение, что «мысль изречённая есть ложь», и гнетёт желание прорвать эту ложь уколом острого чувства, обмануть иносказанием, заклинанием или детской простотой. Когда это удаётся, то внешний кокон изречённых слов уже не важен и не нужен, ибо под ним раскрывает влажные крылья сакральная, молитвенная суть поэзии.

Когда ты выдумала Бога,
вернее, облик и слова,
свершилось таинство подлога
в глуши живого естества.

Следуя этому назначению, она жёстка только в следовании своему принципу – оставаться самой собой, избирая самые прямые и сильные средства поиска. «Чем стыдней, тем бессмертней на белое ляжет» – это же перекликается с ключевой ахматовской строфой, путеводной для каждого искренне ищущего. Ведь цель лирики проста – возбуждать в душе читателя общечеловеческие чувства, задевать дремлющий в нём резонатор. А он у всех нас один – наша божественная основа. И путь к ней тоже один – через узкие врата настоящего чувства, умеющего расширяться, как зрачок, до высшего предвкушения, дарованного свыше вместе с талантом.