“Может это дождь?.. а может это листья
опадают так - шершавым звоном?
Ты явилась - негде схорониться...
И дрожишь -
                  явилась посторонней

                  просто кровью
вымазались руки,
почему же кровью - чьей?
Дрожишь -
поверь им - это листья...
Нет, нет, нет - не думаю креститься -
для тебя смертелен этот жест?!!!

Что вскочила?!!! - это холодильник,
сам включился - нет, он не живой,
он не тронет - не дрожи так сильно,
успокойся - проходи... не стой.

Ты не бойся - не зажгу я свечи,
у меня, их нет - есть просто свет -
э-ле-ктричество, но ни за что на свете
не включу. Ты кто? - Ты ведь...

Ты - ведьма! Но зачем? Откуда?
Маленькая, хрупкая, в тени
блики молний на лице,
                                       посуда
с молоком
                  и вся в крови, в крови”.

Существо дрожащее и в чёрном,
широко раскрытые глаза,
и с луной - на вид она девчонка -
“- Кто тебя такую наказал?

Кто тебя - испуганную крошку -
кто обрёк, заставил,  принудИл?
Не дрожи ты, сядь” -
                                   и в стенке - ножик.
“- Ну каких коров? Зачем доить?”

Молоко белело на ноже.
Детской кровью вымазались губы.
“- Ты их ела?!!!”
                        А глаза в испуге,
в ужасе раскрытом  - “сколько же...

Сколько это будет продолжаться?”
Милая, тревожная, дрожащая.
Молоко, кровь, ночь - уже двенадцать,
кошка стенку лапкою царапает.

“ - Ты в гостях до “первых петухов?”
Петухов тут нет и нет в помине”.
Отголоском всех моих грехов -
эта ведьма - маленькая, милая.

За окном собака вдруг завыла,
засмеялся судорожно сыч.
“- Ведь тебя давно похоронили -
почему ты - мёртвая - дрожишь?

Ты сама боялась мертвецов?
И боишься?!!! Боже мой, Всевышний!
Но зачем? По чьей вине? За что?
Почему? - Скажи, как это вышло?”

А собака воет не собакой,
что-то человечье - аж хрустит.
“- Я прошу тебя - не надо плакать,
Убивала кто? - Неужто ты?!!!

Ты любила маленьких детей?    
И не только их - ещё кого-то
И любила как? - Любила очень.
Я теперь всё понял - понял кто ты.

Это значит душу за любовь,
это значит всё, всё лишь за это,
чтобы после смерти жутким эхом
распластаться по длине веков.

Чтоб платить собой, платить другими,
чтоб всегда повсюду зло творить,
чёрным призраком являться из могилы,
чтоб себя бояться изнутри.

Нет, не верю - просто в детских ручках
оказался величайший дар -
вечная душа.
                      Порыв минутный
принудИл  тебя, её продать…

Что - не так? - Нисколько не жалеешь?”
Влага затуманила глаза ей,
губки что-то сладкое сказали,
чьё-то имя, имя называли...
Так любить лишь женщины умеют...
Я молчу... Я - “пасс”... и Бог судья ей...

... Закурил промокший “CAMEL” .
                                                        Пачка
с глупым пирамидовым верблюдом,
и повеял дым американский
в мой чертог - пустынный, неуютный.

Полубоком села и уснула
кошечкой упругой на диване,
потянулась, даже улыбнулась -
первый раз сквозь слёзки и усталость.

Тонких черт неясная припухлость,
что есть лишь у женщин и детей,
очи приоткрытые, на губках
тает след растерзанных детей.

А глаза - с лучинками - в тумане,
любящие пьяные глаза -
только после длительных ласканий,
если только близкий их ласкает,
у девчонок в юности бывают
вот такие самые глаза...

Утро притащилось. Всё пропало.
На стене - ножа неясный след.
Хоть постель измятая, но знаю -
Всё, что было - это только бред.

Вдруг в стихи, в раскрытую страницу
капнула откуда-то слеза -
“- А я буду за тебя молиться -
Ты не плачь, ведь плакать нам нельзя”.