Плацкартная нара отсекала ему лицо,
оставляя для голоса только руки, для
взгляда — одно провалившееся в пейзаж отражение,
для знакомства и вопросов ничего уже
не оставалось.
Тамбур хлопает своим метрономом.
У двух стариков, которые везут раскормленные сумки в Мелитополь,
во сне изо рта струится сияющая пыль.
И вот как вышло у него тогда —
сначала выигралась какая-никакая жизнь, с женщиной, которая потом принесла в дом двух
девочек —
он вспомнил урок биологии: клетка делится надвое —
и одну он называл Маней, а другую Машей,
а её, главную, звал, но она
не поворачивала лица от экрана телевизора.
И они облепили своей жизнью, как обоями, одну из квартир кирпичной многоэтажки
в Симферополе — сыром и плоском городе, —
и многоэтажка по ночам напоминала столп, подпирающий небо,
или маяк.
Он звал женщину по имени, которое вполне могло расклеиться на губах,
потому что состояло из летучих гласных и нескольких
ветхих согласных, —
а потом уходил на работу,
о которой стеснялся рассказывать прирученным домашним девочкам.
И вот проходит лет 20 или около того, —
в почтовом ящике телеграмма от отца из глубокого русского городка —
в таких, знаете, тени деревьев длиннее и гуще, чем
корявые сны старожилов.
Похороны послезавтра, и он больше суток делит с плацкартными
попутчиками дыхание и чай, на поверхности которого плавают
невесомые радужные бляшки.
Потом настаёт полдень и городок,
где кажется, что собака, выбежавшая из-за угла, трусила сюда
из твоих воспоминаний и вот, наконец, появилась, —
он не знает, что ностальгия лечится только усечением
прошлого и щекоткой голубиного перышка.
На кладбище покойники лежат в рядок —
не по себе: он слишком привык видеть бездушные вещи
в длинных коробках.
Ему страшно найти ценник.
И пока батя глядит, как на осиротевшее тело
из ковша экскаватора с грохотом летят
окоченелые куски земли,
и, 69-летняя рухлядь, говорит: «Не, больше не женюсь», —
человек с лицом, рассечённым плацкартной нарой,
подходит к мужичку-гробокопальщику,
у которого на лопате лежит —
плевок? фантик? сигарентная фольга? —
крохотный мотылёк.
«Откуда ж зимой мотылёк?» — думает человек,
а мужичок ему отвечает:
«Вот, — говорит, — я призвал его по имени, но вернулась
только его оболока, а сам мотылёк,
послушай, — говорит, — сам мотылёк никогда
не слетал на мою ладонь из своего облачного кокона.

Так и ты, — говорит, — так и ты, незванный страж,
возвращаешься в свой дом, значит, в свой страх.

Вот, — говорит, — лопата и земля — вот,
рой, — говорит, — полость для слёз. Перекрести рот

да затвори дыханье на тридцать две двери,
только его, живого, в почве не затвори.

В чёрствой морилке рамы стрёкот не замыкай,
не отслои от воздуха сизую зыбь мотылька,

от подворотной темени плёнку стекла не отпарь,
и не жирей на жерди, в сумрак зарыв фонарь,

а, чумная печуга, в плоть, что в плен, схоронись —
в худосочное небо, в высь».

Долго на всех ярусах тишина.
Потом хлопает дверь тамбура.
Потом он достаёт откуда-то из груди кошелёк, и я вижу фотографии его жены и девочек,
пока он бубнит под нос о том, что матрасы в поездах
будто землёй набиты, а не пухом.
Потом внизу расплачиваются за поздний чай.
Потом выключают свет.
Потом, наверное, ничего,
кроме дыхания
двух стариков, везущих свои тела в Мелитополь,
и пыли, которая струится из их открытых ртов и —
оседает на пол.